Георгий Шенгели - Раковина [сборник стихов]

А там — часовенки дубовые пилоны
На берегу пруда свой темный мох взнесли,
И хмурый грузный лад невспаханной земли —
Как закоптелый лик раскольничьей иконы.

Отрадно воду пью из ветхого ковша,
И тихой радости исполнена душа
И льнет молитвенно к преданьям стен омшелых.

Но в тайной глубине поет степная даль,
И сладко мыслится о дымчатых пределах,
Где залегла в полынь былинная печаль.

Песком и глиною утоптан плотный пол.
Холщевый полумрак и холодок палатки.
Густой полынный дух, прибой прерывно-краткий —
Их бриз вечеровой в одно дыханье сплел.

За поднятой полой курганный сизый дол.
Раскопок медленных нахмуренные складки.
И на земле могил тяжелые рогатки,
Телеги скифские и варварский прикол.

Закат отбагровел на заводях Сиваша.
Работа кончена. Костры. Уха и каша.
И говор сдержанный усталых копачей.

Здесь — мусикийский звон и вещий выклик Дива, —
Могила юного. И в благости лучей
Селена тихая у тихого залива.

Я знаю тихий дол. Отлогие холмы
Взбегают от него к лазури небосклона,
И высохший ручей, солончаки размыв,
Змеит по нем слюдой сияющее лоно.

Забытые в пыли железные пути
Случайный волопас лениво так минует.
Лишь травам вкрадчивым отрадно там цвести,
И душный яд струить, что колдовски волнует.

И в час, когда лучи алеют на песке,
Скользят по врезанным к сухой полыни рельсам,
Люблю я там бродить в задумчивой тоске
С моим пергаментным преступным Парацельсом.

И тайный слушать звон полдневной тишины,
Душой холодною багровый зной впивая,
И тихо раскрывать головки белены,
И в склянку собирать сок листьев молочая.

Мне яды не нужны. Но, знаю, так бродил —
И не один — в веках мой отдаленный предок.
И вот, сквозь бледный дым магических кадил
Мое бессмертие бросает мне объедок.

Икона вделана в старинный пегий сруб;
Бьют в водоем струи из деревянных труб;
И камень, брошенный под темною айвою,
Улитка радужной измазала слюною.

Давно в колчане крупный жемчуг
С печалью смешан наравне.
Давно резной на крыше венчик
Без матицы приснился мне.

Давно под черным покрывалом
Текут замедленные сны, —
И в поле трепетным шакалом
Провыт призывный вой войны.

И терем мой зловещ и гулок,
И крыс не слышно за стеной.
Но в клети каждый закоулок
Наполнен злобою живой.

В божнице синие лампады
На ликах не отражены,
И подвижных теней громады
Ползут за мною вдоль стены.

Бежать! — но сторожат погони,
Дорога выбита кольем,
И пораскованные кони
Опоены крутым вином.

Последний вечер. Слышу: филин
Кричит и бьется у окна.
И там, средь облачных извилин
Багровая встает луна.

Над белизной одежд ореховые лица.
Светило белое в глазах повторено.
Осталось позади былого моря дно,
И бешено взята мятежная столица.

Здесь — громовой парад. А там — за птицей птица.
Там трупы вздутые навалены в одно.
И небо токами дрожащими полно,
И, чуя тление, взывает кобылица.

Позеленелую развеивая медь,
Сияет куполом упорная мечеть.
Распахнутая дверь дымится точно рана.

И вор оглядчивый в сияньи рдяной мглы
Берет из твердых рук убитого муллы
Парчевый фолиант столетнего корана.

Безводные золотистые пересыпчатые барханы
Стремятся в полусожженную неизведанную страну,
Где правят в уединении златолицые богдыханы
Вдыхая тяжелодымную златоопийную волну.

Где в набережных фарфоровых императорские каналы
Поблескивают, переплескивают коричневой чешуей,
Где в белых обсерваториях и библиотеках опахалы
Над рукописями ветхими — точно ветер береговой.

Но медленные и смутные не колышатся караваны,
В томительную полуденную не продвинуться глубину.
Лишь яркие золотистые пересыпчатые барханы
Стремятся в полусожженную неизведанную страну.

Пахнет смолою и дубом под куполом темного дока.
Круто и кругло осел кузовом грузным корабль.
Быстрый топор отдирает обросшую мохом обшивку.
Твердые ребра цветут ржавчиной старых гвоздей.
— Эй, проберемся в пробоину! — Душно в незрячем трюме.
Днище набухло водой. Тупо стихают шаги.
Чую пугливой рукой прикрепленные к стенкам кольца, —
В реве тропических гроз здесь умирали рабы.
Где-нибудь: Тринидад, Вера-Круц, Пондишери, Макао;
Низкий болотистый брег; тяжкий расплавленный зной.
Дальние горы дышут, клубясь вулканною зыбью,
И неколеблемый штиль высосал жизнь парусов.
В тесной каюте над картой седой сидит суперкарго.
Глух он; не слышен ему тяжкий и сдавленный стон,
Что точно пар проницает дубовые доски палуб:
В трюме сквозь желтый туман желтая движется смерть.
Крысы по палубе брызнули топотом быстрых лапок.
Прыгают в волны, плывут. На корабле — тишина.
Только на главной шлюпке, мучась упорной греблей,
Куча матросов влечет ветхим канатом корабль.
День и другой, и неделя. Штиль неподвижен, как скалы,
Порван буксир, и ладья мчится к родным берегам.
Только лицо рулевого становится бледно-шафранным,
Только и юнга дрожит, чуя последний озноб.
Там же, где брошен корабль, не слышно ни стука, ни стона.
Боком на запад плывет, тайным теченьем влеком.
Точно стремится догнать отрезы шафранного шара,
Что уплывает за грань сеять шафранную смерть.
— Эй, вот ржавчина эта, что пачкает наши пальцы,
Это не тленье ли тех, чьею могилой был трюм?
Это не мертвое ль золото старых гор Эль-Дорадо,
Что растворившись в крови, красный развеяло прах? —
Быстрый топор стучит, отдирая гнилую обшивку.
В черную рану борта светит лазурная даль.
— Эй, посидим здесь еще! Ты любишь бродить по кладбищу;
Сладостны будут тебе недра бродячих могил. —

Где воды пресные, прорвав скупой песок,
В зеленой впадине кипят холодным горном,
На сланце слюдяном, под очервленным терном
Иссохший кожаный полуистлел мешок.

И слитков золота нетронутый поток
Ползет из трещины, опутываясь дерном,
А в двух шагах скелет в стремлении упорном
Лоскутья рук простер на выжженный восток.