Георгий Шенгели - Раковина [сборник стихов]

В миражном зеркале расплавленного ада
На дальнем западе сиерры Эль-Дорадо,
И здесь в оазисе — предельный бег пустынь.

И грезу знойную навек покрыли травы.
Лишь бульканье ключа плывет в глухую синь,
Да воя волчьего случайные октавы.

Песком серебряным и пылью слюдяной
Сухой сверкает грот, закатом осиянный.
Сквозь плющ нависнувший и занавес лианный
Вплывает медленный вечеровой прибой.

Бюро, изрытое топорною резьбой,
И человек за ним, — угрюмый и туманный, —
В камзоле шерстяном времен британской Анны
Сжимает библию мозолистой рукой.

Три века залегло от смерти Робинзона
До пламеней, что жгут вспоившее их лоно,
Что вьют багряный вихрь на стогнах у дворцов.

Но неистлевший прах священника скитаний
Все льет свой вкрадчивый неуловимый зов, —
Зов к берегам чудес, в страну очарований.

Безводно-белые сухие облака
Над белым городом, обрезанным квадратно,
В пустыню брошенным, в сияющие пятна
Закаменевшего навек солончака.

Подложной библии тяжелая рука
Над жизнью избранных простерлась необъятно,
Но гневно сорваны и кинуты обратно
Шипы упругие тернового венка.

Безводны облака над рыжею пустыней,
Напоен жаждою солончаковый иней,
И время грузное иссохло в вышине.

Но в храме мраморном склоняются в поклоны,
Звеня кинжалами на вышитом ремне
Священники земли, — угрюмые Мормоны.

В последний раз могиле поклонились.
И батюшка свернул эпитрахиль,
Сказал любезность и конвертик принял,
И мы пошли через пустырь полынный.
Безводное лазуревое небо,
Пузырь луны и фольговое солнце
В осеннем ветре колыхались тихо,
И далеко, налево, журавли
Волнообразным клином трепетали…

Да, друг! Нам больше двадцати пяти.

В звездный вечер помчались,
В литые чернильные глыбы,
Дымным сребром
Опоясав борта
И дугу означая
Пенного бега.
Слева
Кошачья Венера сияла,
Справа
Вставал из волн
Орион, декабрем освеженный.
Кто, поглядев в небеса,
Или ветр послушав,
Иль брызги
Острой воды ощутив на ладони. Скажет:
Который
Век проплывает,
Какое
Несет нас в просторы судно:
Арго ль хищник,
Хирама ли мирный корабль,
Каравелла ль
Старца Колумба?..
Сладко
Слышать твой шопот, Вечность!

Зеркальный шар лилового стекла
Меж яхонтовых гроздий винограда,
Из травертина грузная ограда,
И даль холмов — как синий взмах крыла.

Так нежно италийская прохлада
В извивы дымной тени протекла, —
И мысль, отточенная как стрела,
Размягчена в округлых волнах лада.

Где алый зной покоят мягко мхи,
Латинские усталые стихи
Поют как медленный ручейный лепет, —

И вижу в быстрой смене, как Эней
Под звонким вихрем легкий парус кренит
И пенит синь неведомых морей.

Сижу, окутан влажной простынею.
Лицо покрыто пеною снеговой.
И тоненьким стальным сверчком стрекочет
Вдоль щек моих источенная бритва.
А за дверьми шумит базар старинный,
Неспешный ветер шевелит солому,
Алеют фески точно перец красный,
И ослик с коробами спелой сливы
Поник, и тут же старичек-торговец
Ленивое веретено вращает.
Какая глушь! Какая старь! Который
Над нами век проносится? Ужели —
В своем движении повторном время
Все теми же путями пробегает?
И вдруг цырульник подает мне тазик,
Свинцовый тазик с выемчатым краем,
Точь-в-точь такой, как Дон-Кихот когда-то
Взял вместо шлема в площадной цырульне.
О нет! Себя не повторяет время.
Пусть все как встарь, но сердце внове немо:
Носильщиком влачит сухое бремя,
Не обретя мечтательного шлема.

Плащи из мутно-белого сукна,
Разрез направо, алый крест налево.
Их нежно вышивала королева,
И женская рука была верна.

Под медный плач латинского напева
Колышется органная волна,
И сердца рыцарского глубина
Вся рдеет от расплавленного гнева.

Окончено. Звенящий вопль трубы.
На весла тяжко налегли рабы,
И в море мерно выплыли галеры.

И с берега ловил их долго взгляд,
Прощальный взгляд на тех, кто солнце веры
Понес в провалы первых круазад.

Из мягкого белого шелка
На мне шелестит сутана.
Шапочкой белого бархата
Прикрыта моя седина.
Лиловые яхонты четок,
Хмуро мерцая и рдея,
Виноградной гроздью повисли
На белой тонкой руке.

Тетрадь из плотной бумаги
Цвета слоновой кости
Кордуанской узорною кожей
Драгоценно переплетена.
Сухой изящной латынью
Пишу короткие фразы —
Чеканенные медали
Из металлов прошедших веков.

В гулкой тиши Ватикана
Слышу смутные шумы:
В мире и в Городе — знаю —
Юные орды встают.
Подымаюсь на белую башню
И, старчески медля, с балкона
Новым urbi et orbi
Благословение шлю.

Вон парус виден. Ветер дует с юга.
И, значит, правда: к нам плывет
Высокогрудая турецкая фелюга
И золотой тяжелый хлеб везет.

И к пристани спешим друг друга обгоняя:
Так сладко вскрыть мешок тугой,
Отборное зерно перебирая
Изголодавшейся рукой.

И опьяненные сказанья возникают
В Тавриде нищей — о стране,
Где злаки тучные блистают,
Где гроздья рдяный сок роняют,
Где апельсины отвисают,
Где оседает золото в руне.

Придет поэт. И снова Арго старый
Звон подвига в упругий стих вольет.
И правнук наш, одеян смутной чарой,
О нашем времени томительно вздохнет.

Не выходи: над серым городом простерто
Все пламенеющее тигровое небо,
И окна, и распахнутые настежь двери,
Провалами зияя черными, глотают
Насквозь прогретый воздух. А ввыси гудит
Бог весть откуда колокольный перекат;
Кружат грачи; над черепичным гробом кирхи
Кремневый крест распластывает высоту;
Как мельничные паруса дрожит под ветром;
И женщины повысыпали из домов
И говорят, что видели и там, и там.
Старуху прокаженную с клюкой и фляжкой, —
Ядоносительницу; что колодцы все
Отравлены крысиным мором, что вчера
Какой-то перс гулявшей девочке в лицо
Раствор стрихнина впрыснул… Нет, не выходи.
Пусть ночь сойдет, и осияет светом звездным
Смятение и ужас, и прохладный мрак
Спокойные навеет людям сновиденья.
Тогда иди, и проходя по звучным стогнам,
И тихо глядя на созвездья голубые,
Что так же пламенели некогда над Нилом, —
Помысли мудро о вращении времен.