Георгий Шенгели - Раковина [сборник стихов]

Квадратный стол прикрыт бумагой,
На ней — чернильное пятно.
И веет предвечерней влагой
В полуоткрытое окно.

Стакан топазового чая,
Дымок сигары золотой,
И журавлей витая стая
Над успокоенной рекой.

Бесстрастная стучит машинка,
Равняя стройные слова.
А в поле каждая былинка
Неувядаемо жива.

И вечер я приемлю в душу,
Безвыходно его люблю.
Так люб и океан — на сушу
Закинутому кораблю.

Поужинав холодной кашей —
Теперь война и хлеба нет —
Я выпиваю полной чашей
Твои волнения, поэт.

Но я люблю восторг восходов
И ветра углубленный гул, —
И мне не нужен ни Триродов,
Ни скуки чопорный разгул.

Мне чужды трепеты Майра.
Земля! Земля, а не звезда!
Блуждая в изобильях мира,
Я не скучаю никогда.

Да вот теперь: полет метели
Уютен — за моим окном.
И женщинка в моей постели
Свернулась теплым колобком.

Январским вечером, раскрывши том тяжелый,
С дикарской радостью их созерцать я мог, —
Лесной геральдики суровые символы:
Кабанью голову, рогатину и рог.

И сыпал снег в окно, взвивался, сух и мелок,
И мнились чадные охотничьи пиры:
Глухая стукотня ореховых тарелок,
И в жарком пламени скворчащие дары.

Коптится окорок медвежий, туша козья
Темно румянится, янтарный жир течет;
А у ворот скрипят все вновь и вновь полозья,
И победителей встречает старый мед.

Январским вечером меня тоска томила.
Леса литовские! Увижу ли я вас?
И — эхо слабое — в сенях борзая выла,
Старинной жалобой встречая волчий час.

Прибой на гравии прибрежном
И парус, полный ветерком,
И трубка пенковая с нежным
Благоуханным табаком.

А сзади в переулках старых
Густеют сумерки. Столы
Расставлены на тротуарах.
Вечерний чай. Цветов узлы.

Черешен сладостные груды.
Наколки кружевные дам.
И мягкий перезвон посуды
Аккомпанирует словам.

И так доступно измененье
Девятисот на восемьсот,
Где жизнь застыла без движенья,
И время дале не идет.

И радостью волнует райской,
Что впереди — свершенья лет,
И что фонтан Бахчисарайский
Лишь будет в будущем воспет.

Худенькие пальцы нижут бисер, —
Голубой, серебряный, лимонный;
И на желтой замше возникают
Лилии, кораблик и турчанка.

Отвердел и весским стал мешочек,
Английская вдернута бичевка;
Загорелым табаком наполнить, —
И какой ласкающий подарок!

Но вручен он никому не будет:
Друга нет у старой институтки;
И в глазах, от напряженья красных,
Тихие слезинки набегают.

И кисет хоронится в шкатулку,
Где другие дремлют вышиванья,
Где отцовский орден и гравюра:
Кудри, плащ и тонкий росчерк: Байрон.

Плитный двор пылает в летнем полдне.
Жалюзи прищурились дремотно.
Низенькое устье корридора
Обнимает ясною прохладой.

Прохожу по чистым половицам,
Открываю медленные двери, —
И в задумчивый уют гостиной
Незаметно поникает сердце.

Раковины на стеклянной горке;
На воде аквария скорлупка, —
Судно; на стене в овальной раме
Ястребиный профиль Альфиери.

И хозяйка в кружевной наколке,
В бирюзовых кольцах и браслетах
Старчески-неспешно повествует
О далеком, о родном Палермо.

А в руках приметна табакерка,
Где эмаль легко отпечатлела
Гиацинт кудрей и рот двулукий,
И прикрытых глаз глубокий оникс.

Все в минувшем… Лишь глаза все те же.
Да — браслет и кольца голубеют,
Свежей бирюзой напоминая
Родины немеркнущее небо.

Так хорошо уйти от голосов людей
От стукотни колес и въедливого лая
На отдаленный холм, где, полночи внимая,
Свой портик мраморный вознес к луне музей.

Спиною чувствуя прохладу старых плит,
Прилечь на лестнице и вглядываться в небо,
Где Веги пламена и нежный огнь Денеба
Светло проплавили индиговый зенит.

Он очень стар. У впалого виска
Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
Пером усталым не владеет.

Воспоминания… Но каждый час
Жизнь мечется, и шум тревожит.
Все говорит, что старый огнь погас,
Что век Екатерины прожит.

Вот и вчера. Сияют ордена,
Синеют и алеют ленты,
И в том дворце, где медлила Она,
Мелькают шумные студенты.

И юноша, волнуясь и летя,
Лицом сверкая обезьяньим,
Державина, беспечно как дитя,
Обидел щедрым подаяньем.

Как грянули свободные слова
В равненьи и сцепленьи строгом
Хвалу тому, чья никла голова,
Кто перестал быть полубогом.

Как выкрикнул студенческий мундир
Над старцем, смертью осиянным,
Что в будущем вскипит, взметнется пир,
Куда не суждено быть званным…

Бессильный бард, вернувшийся домой,
Забыл об отдыхе, о саде,
Присел к столу и взял, было, рукой, —
Но так и не раскрыл тетради.

Как нежны, как надрывно милы
И этот пыльный аромат,
И порыжелые чернилы,
И росчерков округлый ряд.

В сияньи Крымских побережий,
В Михайловской тиши, — один, —
Размашистые эти мрежи
Сплетал мой вечный властелин.

Как выскажу? И слов мне мало:
Здесь, где моя легла слеза,
Его рука перебегала
И медлили Его глаза.

И эти влажные напевы
Неистлеваемым зерном
Вздымают золотые севы
На поле выжженном моем.

Теперь навек он мой: вот этот старый, скромный
И как молитвенник переплетенный том.
С любовью тихою, с тревогой неуемной
К нему задумчивым склоняюсь я челом.

И первые листы: сияет лоб высокий,
И кудри буйствуют, — а утомленный взор
И слабым почерком начертанные строки
Неуловляемый бросают мне укор.

Томлюсь раскаяньем. Прости, что не умею
Весь мой тебе отдать пустой и шумный день.
Прости, что робок я и перейти не смею
Туда, где носится твоя святая тень.