Георгий Шенгели - Раковина [сборник стихов]

В подводной лодке в рубке капитана
На столике расчерченный картон.
Текучей майоликой отражен
Мутнозеленый облик океана.

Но хода выверенного уклон
Прямолинеен в тусклостях тумана,
Где массою надменного тарана
Нос панцырного судна напружен.

Вот шелковистый быстрый свист торпеды
Змеиные томительные бреды
Вплетает в четкий перестук машин.

И в лепком воздухе — гранитны лица,
И в сдавленных глазах — осколки льдин.
Но радость вспыхивает как зарница.

Я шел на восток от Урала
Вдоль пегих откосов дорог.
Октябрьская буря свистала
И бронзовый лист рассыпала
На глину и камни у ног.

Оплывы чудовищной Оби
Остались давно позади,
И скорби в безвыходной злобе
Давно, как летаргики в гробе,
Изгрызли друг друга в груди.

Шагаю, бездумен, спокоен,
Шагаю на Дальний Восток,
Шагаю, оборванный воин,
Туда, где на доньях промоин
Задавлен шимозами бог.

Кустарник, корявый и редкий,
Бесснежные горы вокруг.
По ним, задевая за ветки,
Кочуют морозные предки,
Туманом кочуют на юг.

И дым свой бросают пожарный
Бревенчатые города.
Но мимо… И — царские бармы —
Одни острога да казармы
Глаза угнетают всегда.

И хмурые длятся недели.
Иркут, Ангара, Уссури.
И серые тучи зардели,
Рубахой холстинной одели
Пронзенное сердце зари.

И вот оно — Желтое море,
Безглазая, с глиной, вода.
Так в этом взметенном просторе,
В огнях, в тяжкодымном уборе
Проржавлые гибли суда.

Железо изгорбленных палуб,
Чеканные плиты брони,
Под взвизги орудийных жалоб,
Под минные взревы дрожало,
Больные взметая огни.

За клочьями дымного пуха
Обломки свергались на дно,
И в небо обросшее брюхо
Направили, лязгая глухо,
«Ослябя» и «Бородино».

А ночью прожекторы взмыли,
Снопы голубые взнесли,
Как туча клокочущей пыли
Кольцом миноносцы обвили
Затравленные корабли.

И утром на глинистых волнах
Хрипели одни кузова,
И в лодках, бессмысленно полных,
Матросов, бездумных, безмолвных,
Хлестала морская трава.

И желтое солнце вставало
Сквозь желтую хмурую муть,
На хляби морского провала
Пожарищный блеск проливало,
Чертило безвыходный путь…

…Безмерные тянутся дали,
Безмерно катятся валы.
На глиняной мягкой скрижали
Минутно зачертят печали
И смоют, и снова из мглы

Катятся, бесстрастны и седы,
И все говорят об одном:
Восставили желтые бреды
Над миром победы и беды
И мутным вспоили огнем.

Стою я — бездумен, спокоен —
Стою я, гляжу на восток.
Стою я, оборванный воин.
Я — там, где на доньях промоин
Задавлен шимозами бог.

Полночь. Ветер. Лодка покачнулась,
Задержалась на валу прибоя;
Виноградною волной плеснуло
Прямо в парус, в полотно литое.

Узкий луч по волнам простирая,
Там на взморьи сторожит нас катер;
Ветер плещет в дуло митральезы; —
Луч мы видим, слышим пенье ветра.

Проскользнули! Прямо руль! По ветру
Ах как звонок бег наш полнокрылый!
Ах как пахнет сеном и свободой
Берег тот, куда наш путь направлен!

В море кинут островок песчаный.
Здесь ночуем, здесь мы солнце встретим
И, спугнувши уток, мы выходим,
На песок, уступчивый и теплый.

Спать… Не спим. Сидим и курим трубки
И молчим, глядя на берег черный,
Где ревут паровики, и в небе
Винной розой взвешен дым пожара.

Мороз острел. Мучительно иззябли
Сведенные в карре гвардейцы; пар
От их дыханья на штыки и сабли
Сел инеем звездистым. Просочившись
Сквозь тучи, снегом всбухнувшие, встало
Слепое утро. В ледяном кольце
Штыков и сабель, синих губ и глаз
Слезящихся — два хобота дубовых
В графитное взносили небо нож, —
Косой пятипудовый сгусток блеска.
Французы ждали, стыли… Вдалеке,
Запряженное в черную карету
Подъемы преодолевало время,
Скользя и падая. Вдруг крик: Везут!
Хлестнул по воздуху. И увидали
Французы, как король, без парика,
В ночном камзоле всходит по ступеням.
Сыпнули крупным градом барабаны,
Метнулись палачи, и эшафот,
Как бы кадильница, пурпурным жаром
Дохнул, — и в небо серый клуб взвился
От стывшей на морозе крови… Пушка
Немедля отозвалась топору.
Париж стонал, рычал. А королева,
Зовя дофина к похоронной мессе,
Уже его именовала: Сир.

Случайным выстрелом старуха сражена.
И рота гвардии глядела с перекрестка,
Как с телом поползла капустная повозка,
Зардели факелы и взмыли знамена.

За полночь перешло. Все двигалась она.
Толпа все ширилась, нелепо и громоздко,
И ярость плавилась, и сыпалась известка
И битое стекло от каждого окна.

А в бедной хижине, за Севрскою дорогой,
Священник молодой, томим глухой тревогой,
Решил вплоть до утра сидеть и ожидать.

И пред распятием клоня свои поклоны,
Не знал, что в этот миг его старуха-мать
Дрожаньем мертвых рук ниспровергала троны.

Как тускло он сияет — летний рынок:
Холстом и табаком, и лютой синькой;
Как душно пахнет хлебом и рогожей;
Как яростно скворчат на сковородках
Разрезанные розовые змеи.
Гляди: стоит халдей с огромной лупой,
С колеблемой картонною ладонью —
Гадальщик; там, на бронзовом подносе,
Колода карт, спринцовка, рыжий глобус.
Бредет старуха в кружевной наколке,
Пучек бумажек голубых сжимая,
И глядя вбок, поет через одышку:
«В полдневный жар, в долине Дагестана»…
И тут же как невнятная тоска,
Как память бессловесная о чем то,
Давно минувшем, дымном и далеком —
Над трепаной парчею, над шарманкой,
Что «яблочко» наяривает, сонно
Качается в кольце, закрывши веки
И роговой чуть высунув язык,
Великолепный голубой и алый
С покорными крылами какаду.

Замок упал. Тяжелый створ широко
Зевнул прохладой, чернотой и цвелью,
И с лампочкой в руках, как рудокопы,
Спустились мы в темнозеленый ледник.
Ушастые ушаты с огурцами,
Крутой боченок деревенской браги,
Круги колбас и жернова сыров
Повеяли довольством черноземным,
Мозолистой спокойной добротою.
Подняв эмалированные ведра,
Чьи дужки холодом врезались грузным
В горячие ладони, вышли мы.
Бледнел закат. Шло стадо по домам.
Захлебывались лаем псы цепные.
А мы глядели в голубые ведра,
Где белым янтарем на холоду
Густое устоялось молоко
И сливочной морщинкой побежало.