Анатолий Софронов - Все это было на войне

Я побежал по следу от воды,
Не веря сам: да это ты ли, ты ли?
Но проволоки спутанной ряды
Мне путь к тебе стеной загородили.

Вернулся к морю. Тихое оно,
Как зеркало, лежало под ногами,
И в глубине светло играло дно
Волнистыми, как гребни гор, песками.

Нагнулся я — не видно ничего:
Ни губ моих, ни глаз моих усталых;
Нет отраженья в море моего,
Лишь облаков кочующая стая.

Тут я рукой ударил по воде,
Еще рукой, потом солдатской скаткой.
Но от ударов не было нигде
Кругов на море. Море было гладко.

Тогда я к фляжке бросился бежать,
Ее ногой ударил, ожидая.
Она осталась на песке лежать,
Не шелохнувшись, ржавая, пустая.

И здесь уже заплакал я навзрыд…
И вдруг проснулся на своей лежанке,
Погасла печь, но каганец горит,
И сон, как кошка, ходит по землянке.

Чем дальше мы от мира на войне,
Чем злее веют вихри огневые,
Тем чаще в опаленной стороне
Мы вспоминаем радости былые.

И в памяти храню я, как скупец,
Тебя у моря, солнце на закате,
Косы твоей сияющей венец
Над голубым — в полоску с белым —
платьем.

Выходим к морю… На сыром песке
Свои следы не раз мы оставляли
И белый парус в синем далеке
Своей судьбой и счастьем называли.

Взбираемся с тобою на обрыв,
Сдирая в кровь ладони и колени,
И наверху, глаза на мир раскрыв,
Мы застываем рядом в изумленье.

Скользят под парусами корабли,
Лежит пред нами неземная небыль:
Рекою в море синее вдали
Впадает сверху голубое небо.

Мне не забыть ни полдень, ни прибой
Над светлою чертой береговою,
Ни желто-красный камень под тобой,
Ни чаек взлет над русой головою.

Я был и есть скупец и однолюб,
Безмерно жадный обладатель клада:
Ни глаз других, ни плеч других, ни губ,
Ни слов других, ни голоса не надо…

Пришла весна, хорошая весна,
В снегах легли проталины и тени,
И вот уже солдатам не до сна:
Они идут на юге в наступленье.

Дороги фронтовые развезло,
В кюветах танки, пушки и машины —
Все то, что грохотало нам назло,
Теперь молчит на землях Украины.

Когда-нибудь ученые мужи,
Историки седые и стратеги
На эти боевые рубежи
Весной приедут на простой телеге.

Их привезет колхозный рыжий конь
С дугой крутою над упрямой шеей.
В крови и в масти сохранив огонь,
Он на рысях подкатит их к траншее.

Историки, с блокнотами в руках,
Пойдут к окопам старым без дороги
И вновь услышат, как в былых боях
Ревели пушки на холмах отлогих.

Все это будет! Волею бойца
Вчерашний день — он завтра станет былью.
Как трепетали русские сердца,
Когда границу мы переходили!

Здесь тополя над Прутом стерегут
Места, где бились мы с ожесточеньем,
Теперь пред нами неспокойный Прут
За льдиной льдину тянет по теченью.

А мы все шли: долины и холмы,
Разбитые дороги, перекаты…
И вот однажды увидали мы
Под облаками синие Карпаты.

Все поняли, что снова здесь — бои,
Что снова каждый должен быть отважен,
И ты ли сам или друзья твои,
А может быть, и вместе в землю ляжем.

Остановились ночью за рекой,
По карте именуемой Молдавой,
Почувствовав, что нам подать рукой
До смерти славной и бессмертной славы.

И бой настал. Жестокий бой в лесу
За монастырь, среди дубов стоящий.
Завыли мины глухо на весу,
Как топоры, стучали пули в чаще.

Но лес стоял высокою стеной,
Ощерившийся, нелюдимый, страшный,
И крикнул я:
— Товарищи, за мной!
И мы схватились в битве рукопашной.

Кипел лесной гранатный темный бой.
Штыки мелькали, узкие кинжалы.
От дерева до дерева гурьбой
К монастырю фашисты побежали.

А мы — за ними. Белая стена
Среди деревьев частых замелькала.
Навстречу пуля свистнула. Она
Уж не меня ли в этот миг искала?!

Но вдруг в лесу раздался, загудел
Протяжный звон, высокий, колокольный,
Как будто вырваться он захотел
Из боя вон, туда, где полдень вольный.

И в этот миг, когда моя ладонь
К ограде монастырской прикоснулась,
Горячий вихрь, в глазах слепой огонь,—
Все предо мною в грохоте взметнулось.
И я упал…

Какая тишина
Стоит над миром! Нет войны и крови.
Чуть шелестит черешня у окна
И сыплет цвет мне белый в изголовье.

Весна со мною рядом, в двух шагах,
Гуляет ветер по земле раздольной,
И только эхом слышится в ушах
Далекий звон, тревожный, колокольный.

Как хорошо лежать! На свете жить,
Дышать весной, хватать губами воздух,
С соседями палатными дружить,
Считать на небе украинском звезды.

Пить по утрам парное молоко,
И песни петь вполголоса со всеми,
И знать, что там, что очень далеко,
За сотни верст, но ждут тебя все время.

Привыкнешь к перевязкам — пустяки,
И ничего, что ночи все бессонней;
И гипс на сгибе раненой руки
Становится все легче, невесомей.

Перебираешь в памяти дружков —
Они теперь давно уже в Карпатах,
Среди ущелий, буков и снегов,
Среди восходов горных и закатов.

Перебираю лица, адреса:
Украинцы, волжане, вологодцы…
Друзей моих родные голоса,
А скольких мне увидеть не придется?!

А вот — письмо… Я помню, капитан
Просил меня перед последним боем:
«…Тебе, возможно, будет отпуск дан,
Возьми, мой друг, письмо мое с собою.

Ты в городе Галину разыщи,
И не от мужа — попросту от воина
Письмо мое последнее вручи,
Пусть прочитает — и живет спокойно…»

Я взял письмо. И вот оно со мной,
А я лежу на госпитальной койке
Под белою больничной простыней,
И сколько дней еще лежать мне, сколько!

И неизвестен день мне тот и час,
Когда с пути далекого, с дороги
Я, в дверь родную тихо постучась,
Замру от ожиданья на пороге.

Опять в палате в полдень тишина,
Как будто мир затих на полуслове;
Чуть шелестит черешня у окна
И сыплет цвет мне белый в изголовье.

Приходит врач. Садится на кровать,
Считает пульс привычною рукою
И говорит:
— Вы можете вставать,
Гулять по саду можете… с сестрою.

Немного отдохнете, милый мой,
Забудете режим, покой постельный
И, может быть, поедете домой, —
Он щурится, — да, в отпуск двухнедельный.