Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Не хотел отменяться праздник,
настаивал на своем, усмехался.
Пани Малевская-Малевич
из детского ружьеца стреляла
понарошку,
облако конфетти цветное
сверху упало.

Панна Инна была прекрасна
в шляпе с весенними полями,
а под казакином панны
кружева плясали мазурку.
Два художника в бархатных беретах,
в керамических колетах рыжих
кружились в медленном танце
Ирвинга из Альгамбры.
Мария с Жанною пели,
как Евгения и Анна-Мария,
и так они пели, что птицы
подпевали им беспардонно.
Пусть нам подправит слух
город вечерних шлюх,
город в ночном ворье,
точно в ночном белье,
город огней «малин»,
город ничьих руин,
мыльных опер,
тарабарских реклам,
совсем пропащий
бомж Тутуолы и Туонелы
да клен опавший,
заледенелый.

Весела, хитра на выдумки извечная голь,
но от этого квартала меня уволь.
Старого антиквара,
подарившего с братом
городу бесценную игрушку,
коллекцию своей жизни,
тут избили до полусмерти.
Кто поднял руку
на восьмидесятилетнего старика
в старом пальто?
Кто?
Подростки? переростки? отморозки? наркоманы?
антисемиты? нечеловекообразные обезьяны?
Идем на Марсово, там есть еще скамейки,
там из окна любуются Невою
два новых привидения дворца,
живущие среди своих вещей,
подаренных другим; им хорошо, их двое,
два мальчика, два рыжих близнеца
известной петербургской белошвейки.

Что-то мы не о каменах,
не о зодчих, не о мире искусств.
Вспоминаем невинных всех наших ста лет военных,
вспоминаем убиенных.
Этой черной речке, в ночную волну, в окно занавесное:
«Царствие Небесное!»
Этому мосту, этой скамье, в парадное тесное:
«Царствие Небесное!»
Скверу, подвалу, чердаку, в безымянное пространство безвестное:
«Царствие Небесное!»
Тут у каждых ворот среди бывших болот
вечеринка бесприютная, не чокаясь, пьет.
Видно, выпал жребий такой:
выпили за здравие — пей за упокой.
Прощай, тишина доверчивых кварталов ночных,
и вы, беззащитные речи немых ничьих,
и ты, беззаветный тополь, спиленный просто так,
и все, кого продали, предали за пятак,
прощай, герой войны и мира, родная тень,
и ты, городская светящаяся сирень!
Но прощайте и вы, прощайте, горечь с тоской,
наш город не воровской,
наш город и не мирской,
наш город морской.
Над Заячьим островом
чаячьим голосом
будет он отвечать тебе и мне,
мы с ним будем звучать на одной волне.
За Коломяги, Лесное, Коломну, Фарфоровский пост,
за каждый малый и большой мост
поднимем тост.
За подбитую ветром женскую пелеринку,
за незабвенную вечеринку,
за проносимый двумя персонажами литературный вертеп,
за белых ночей сухари, за черных дней черствый хлеб,
за тебя, дорогой, за образ твой молодой,
за облик здешней луны над местной водой.

Колеблется в дыму календ
попсы подлейший диснейленд
и децибелами гудит
на кромке ид.
В обстреле грозовых шутих
и в черных молниях потерь
мы обретаемся теперь
на дне недель.
Вот, во-первых, бежит понедельник,
во-вторых, мчится вторник-подельник
и вся шайка из всех семерых,
что семеркою вместо седмицы
хорохорится и суетится
против северных Фив.
Обучается город наш царский,
очумев, лепетать по-блатарски
на изнаночных швах языка,
трехгрошовая опера кашей
садом, улицей, площадью нашей
из Пандоррова прет сундука.
Подзаборные барби, плутовки,
в мате, пирсинге, татуировке
из младых незнакомых племен,
разболтавшийся с ночи до ночи
с приговоркой «короче, короче»
неудавшийся клон.
Лавры Вяземской старые нары
проступили, ведут растабары
в маете отнимать и делить.
Плохо делится эта неделя,
все семь пятниц-то с первым апреля,
их нам не утолить.
Строить жизнь бы, а не кубатуры
с арматурой и без арматуры —
всех собак точка ру.
Пазлы, падлы, чужая картинка;
далеко ли бежишь, вечеринка,
затаясь на юру?
На губах пробуждается нежность,
тридесятой весне принадлежность
и святому Петру.

Невольные зрители пытались
разобраться — что происходит?
то ли старость хромает в вальсе,
нацепив ярко-синий бантик,
то ли юность настолько беспечна,
что не смотрит на шик дешевый,
которым подмазал подмастерье
императорский невский город?
Разве есть клише у свободы?
Разве есть тавро на любви к жизни?
Пребывали мы в прекрасном доме,
где звенели колокольцы бокалов,
бубенцы разномастных рюмок,
в доме, к разрушенью не склонном,
бесприютной вечеринки, полной смеха;
савояр Ватто крутил свою шарманку,
апельсины Матисса сияли,
нам пел соловей неподдельный,
щебетала пичужка-зеленушка
в кронах дерев бессмертных.

Окно на парапет выходит,
И вроде выхожу с ним я.
Вот пароходик,
деревьев Летняя семья…
А ночью, разорвавши руки
мостов, что обняли Неву,
плывут флотилии видений,
кадавры барж под кисеею,
под марлей, с лампочкой внутри, —
и мысленно плыву я с ними
в Фарландию.
Вот мой герой романа,
лицо его и дом за речкой брезжат
в ультрамарине с кобальтом вечерним,
и отражаются в воде огни,
то в штопор, то в пике идут они,
и вижу я в наклонностях воды
желанье зеркалом волшебным стать,
нас всех и отразить, и прикарманить,
корпускулой с волною одурманить.
Уменьшен силуэт Большого дома;
в нем некто на последнем этаже
чего-то там читает без лампады,
однако с лампочкой; знать, дело у него.
Вон иностраночка бежит в свой номер
гостиничный, в очках, в штанишках желтых,
и думает, что из другого мира;
ее иллюзий я не разделяю.
А вот влюбленные…
А завтра днем, в полдневную жару,
и ввечеру, — здесь зачернеет лодка,
появится рыбак с гравюры старой
в безвременных одеждах домотканых,
опустит сеть в Неву, рыбарь-чударь,
и будет
улавливать:
его судьба — ловитва
и мрежи вечные.

О извести хлорной великие свойства!
Но даже и вами не вытравить смерти.
Но даже и вами не вытравить жизни.
В бездействии, может быть, больше буйства,
чем в суете; снова вижу ветви,
куст зеленеющий, жимолость сада
вечного, арку вне листопада.
Химии не одолеть жизни крону,
нет ни покоя, ни угомона,
разве что только приемный покой,
он у Судьбы каждый час иод рукой.
В темных и тайных расстрельных ямах,
в братских могилах, могильниках, ярах
таянье хлорного снега забвенья;
тает, и тает, и кости лижет,
люциферическим светом исходит,
не отличая воинов павших
от убиенных мертвых царевен.
Пахнет в палате желанием вытравить запах,
всё аннулировать, сделать предельно стерильным.
Нянечка-гибель бродит со шваброй,
ходит, обводит округ больничный
лентой ничьей печали больничной,
и перед нею, как перед болью,
все мы едины и равноправны.