Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Любовь моя,
Польша,
кокетка, лгунья.

Была мать моя гордой
панною Нонной,
а сестра ее — бойкой и смелой
пани Изабеллой.

Польша,
поле Шопена,
сквозь жизнь я слышу
шепот твой, лепет,
панночка Вия.

Не замуруешь
призраков дней твоих,
мне неведомая страна,
чей голос так тих;
на моих губах проступаешь ты,
и рисую с натуры
твои черты,
чары твои,
твои чарны хмуры.

Фото из альбомов детства:
дед — поручик Городецкий,
а ошую и одесную
(в давнюю всматриваюсь весну я!)
две сестры.

Две, Марыся и Ирена,
как котенок и сирена,
украшение семьи,
душки бабушки мои.

Отпечаток с негатива
трех когда-то бывших тел.
Чернобровые на диво,
ибо снимок черно-бел.

Та, что слева, моя рыбка,
встала с тайною улыбкой,
та, что справа, вся — серьез,
села в предвкушены! слёз.

Дед: заломленная шапка,
важен, русоус, красив.
И, незримый, с черной тряпкой
в прошлом реет объектив.

Разглядите меня
сонмом вавельских глаз,
мне родные края,
где я не родилась,
где досель невредимые замки стоят
и мои незнакомые пращуры спят.

Неродная земля, за земной суетой
и меня вспомяни!
Дом любой тут не мой,
но все ильмы сродни,
и всяк вальс мне седьмой,
и Бедекера дурь не идет мне на ум,
лишь столетних дерев
узнаваемый
шум.

И уводят меня
поневоле в полон
ясень, явор и клен.

По Миргородской улице поедем мы домой,
свернем на Новгородскую, любименький ты мой,
довольно нам печалиться, нас ждет весенний чай,
доедем до Очаковской с Полтавской невзначай,
по недоулку узкому, по улочке мирской,
по Тульской, по Калужскому, с Одесской до Тверской.

Я люблю дороги, склоны, половиц половики
и на острове зеленом монастырь из-под руки,

все безгласные детали, мы о них лишь и поем,
например, валдайской дали очевидный окоём.

Там, где петелы двукрылы трижды отреклись чуть свет
и на кладбище могилы позабытой больше нет

(гроб над гробом, бедолага, чем не нары, смех и грех),
старый доктор из ГУЛАГа все же спит беспечней всех.

Глянет Иверская с неба на последний дом его
и сияющего снега наметет под Рождество.

Я люблю скат крыши нищей, звоны лодочных цепей,
обретая всё, что ищем,
всё, что всю-то жизнь мы ищем, в слабой памяти своей.

«Здесь» подвержено развалу, «сейчас» тает поминутно;
вечеринка заплутала, побродяжка бесприютна.
Собирались мы собраться,
но никак нам места встречи не найти и не назначить.
У кого в домишке тесно, у кого нет сил прибраться,
где больные, где родные, где дитё; куда податься?
Не больничный, так домашний нынче в роли маскхалата,
а любимый город полон мишурою маскарада.
Так куда бы нам сегодня пойти
после пяти?

В заброшенном доме князя,
сочинителя, поэта,
протечки, потоки грязи,
водопроводная Лета,
оглохшая сторожиха,
фанерных окон гвоздьё;
мы бы вошли во двор за узорную решетку,
да что ей с нас, нам с нее.
Хоть бы присмотрел заброшенный особнячок
какой-нибудь вор-новотор, крутой чувачок,
отделал бы под орех, открыл казино,
где золотые девки клиентам разносят вино,
где денежные мешки гудят в нумерах на троих.
Мойка, нагадай судьбу, Мойра,
одному из отражений твоих!

Закрыл харчевню археолог Флигельман,
веселой блинной больше нет,
все пьесы и любой роман
не длятся более ста лет.
И убиенный продавец
закрыл «Демкнигу» поутру,
и тотчас книжки съел гламур,
поставил манекенных дур,
их Лего мертвенных в унылых париках
и нарядил их кое-как.
Тут «Букинист» напротив приуныл,
на «Винотеку» вывеску сменил,
в кафе сидит полукрупье,
надувшись на крупу, и пье.
А город сохраняет цвет,
и пустыри его в репье,
и в клевере, и в сонме трав.
И хватит с нас его дерев,
полос прибрежного песка
и крыш мансард, где светел гнев
Борея, Бога, сквозняка.

Пристань белая причалила бы, пани, хоть куда,
но вся в ценниках, вся в грошиках, вся в евро
отразившая действительность вода;
паруса из креп-жоржета,
ют из меди, стульев ряд
из бамбука, — веришь, сука? —
из банана и из джута, говорят.
А уж что там за флажок,
глянь, протри глаза, дружок:
Веселый Роджерс!

Мы могли бы пойти под каштаны,
усесться на жухлый газон
и, открыв наши зонтики в стеблях неправильных спиц,
вечеринку словить всеми пробками наших Абрау-Дюрсо
или Асти Спуманте.
Надувные шары мы расставим, как стражей, вокруг
и начнем было петь, как цыгане.
Но тут
дождь со снегом
запутают нас в плащ небесный, колючий,
звонко топнет копытом
своенравная лошадь,
точнее, загадочный конь,
ржущий: «Прадеду — правнук!»
И в лиловых своих кимоно,
старых детских беретах,
дырявых ботинках
мы сбежим,
и подкатится к пробке, забытой в траве,
запоздалый
в ежовой кольчуге
шоколадный каштан.

— Возьмем такси! —
подмазав губы, проговорила
мадам Жаннет.
Но мэтр Мишель ей отвечал:
— Да ни за что!
Такси неверное,
в котором убивают
то пассажира,
то шофера?
Такси для тех, кто побогаче,
короче: для жулья?
Такси, играющее в пробку
в бутылках треснутых
и в пыльных штофах улиц
или в чекушках переулков?
Теперь нам стал чужим
зеленый огонек.
Голубушка, чужого нынче много.
Из наших в городе остались:
бесприютная вечеринка,

Кариатида и Атлант,
да пара флюгеров,
да старый пруд,
в котором отражается исправно
разбившаяся ваза из гранита
и втайне
кормящая пропавших лебедей
Лариса из ларис.

Мне бы хотелось
сидеть с друзьями
на одной из дорожек
висячего сада Эрмитажа
напротив залы,
где когда-то водила хороводы
карнавальных детей подружка Ольга.
Дети двумя пальчиками, тихо
придерживали плащи и шлейфы
и несли свои акварели,
как бабочек тропических уснувших.
Но полуночные музеи
предоставлены другим персонажам,
и нету приюта, мой милый художник,
нашим бокалам с иппокреновой пеной
сосудов скудельных.
В музеях ночных свои тары-бары,
свои разговоры,
там только кошки да воры.