Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Хватит ли сил, если утром не встать,
хватит ли сил, застеливши кровать,
жить во весь быт пародийной страды,
не обмерев с решетом у воды?
Много ли, мало ли света в зрачке
понакопилось и линий в руке?
И незабытых событий весны
в жизни моей о четыре стены?
Да и достаточно ли под рукой
чувств — на четыре строки со строфой —
чувств — на четыре стихии?
Даже и лишние есть, дорогой.
Даже такие.

Немного музыки, чуть-чуть… Но изобилует! Вскипает!
Куда-нибудь и где-нибудь охапкой пауз расцветает.
Знать, здесь периоды свои, свои «когда», затакты, дали;
одни оркестры в бытии, — услышь, как некогда видали.
Верхи лепечут и низы, капелла птичья, пчел слободка,
а то солистки стрекозы полунеслышная трещотка.
Эол, залетный наш арфист, наперебой, люл и и л ю ли,
былинка, ствол, копна, и лист, и вся избыточность июля.
Ведь небосвод — он гулкий грот, так заполночь, как спозаранок,
всех слухачей великий сброд и каждый нотный полустанок.

За языческим капищем темных
неосвоенных топей и блат —
уголок из едва ли укромных,
где заклятьями сплошь говорят,
где жестокость не то чтоб жестока,
а беззлобен один нетопырь,
и такая является оку
забубенная даль или ширь,
где не с жиру ты бесишься — сдуру,
и нелепые песни поешь,
и пропившему дар свой авгуру
бесполезный вопрос задаешь.

Округу нечто средоточит, изволят радости ветшать.
Печаль накапливаться хочет, и ей не следует мешать.

Ее серебряные створы вплывают в грязные дворы,
таща сквознячные просторы в ушко игольное норы.

И ты, тасуя занавески, захвачен зрелищем врасплох:
печаль таится в лунном блеске всех грязных стекол четырех.

Какое счастье, Боже правый: переполняется, греша,
тоской, раскаяньем, растравой себя забывшая душа.

Так радуйся, на гребне были вплывая в омут налегке,
что нас несчастья не забыли в забытом Богом закутке.

Прошли апостольские дни,
и риза влажная циклона
мерцает в сумрачной тени,
где осень или опаль склона.
Устали птицы куковать,
чирикать, предаваться трели.
Осталось только уповать
и повторять со дна недели:
«Не остави меня, прибежище хрупких,
пристанище странных,
не отринь меня, сорную травку,
садовница лета».

Привет, кладбищенские пчелы!
Как назидателен ваш мед,
его стоическая школа
нектаром мрака отдает.
Настояна ночная брага
на корне местной тишины,
а из воздушного оврага
добавлена щепоть луны.

Привет, могильщиков отряды,
невольных каменщиков ряд,
последних податей обряды,
последней мыты местный ад.
Летят корпускулы ночные,
овеществленья темноты,
на театральные, цветные,
ненастоящие цветы.

Привет, кладбищенские птицы,
гонители фальшивых нот;
на сонмах ваших репетиций
слух, воскресая, восстает.
Переполняются высоты,
трав перепады и агав,
и ниши полые, и соты
из расцветающих октав.

Зов понедельника — ау тебе, ау мне —
из выходных, которым всякий рад.
Припомнив Януса, припомни о Вертумне;
а я люблю четверг: он Гефсиманский сад.
Его сирень лилова, как чернила
в миг ученичества, непроливайка зла;
ему еще луна теней не подчернила,
Страстная пятница тропы не перешла.

Особенно он символичен летом,
природной рамою листвы расчетверен.
Два сына спят, две кошки спят валетом
под сенью звезд и крон.
В наличии оливки и маслины,
все в нощном серебре и счастливы вполне,
посеребрен лучом бочок ослиный,
а мельница бездействует во сне.

Таится темное, а света нам не надо,
спит вечеря, четверг, в ветвях твоих дерев,
предупреждает братию цикада,
ветхозаветных вечеров цитата,
языческих богов Гомеров гнев.
Новозаветен мир и не богооставлен,
в нем безответной мглы ночная воркотня,
ловцы намечены, силок расставлен
в четвертой четверти сплывающего дня.

Но виноград созрел, как говорят улитки,
четвертый день недели неделим,
и мир подвешен до последней нитки
под небесами выцветших долин.
В ночи твоей, четверг, роняю томик Лема;
над крышей, в вышине, сияет на юру
прибежище светила Вифлеема —
свод гефсиманских звезд, растаявший к утру.

Четверговое древо навылет,
все всем явлены, как на духу.
Тополя беззащитные пилят,
дабы не было рыло в пуху.
Вырубай этот сад Гефсиманский,
кущи Спящей Красавицы рушь,
пильщик нанятый, внук окаянский
палача очарованных душ.

Исполин, беспорядка виновник,
старый тополь, кричит тебе: «Сгинь!» —
ненавидящий зелень чиновник,
серый выжлок из лунных пустынь.
Отворует свое, отвараввит,
властелин тополиных колец,
волку зубы железные вставит
пролетарий из сказки, кузнец.

По дворищам корчуют сирени,
травобойное ржет ремесло.
На колени, сады, на колени!
Чевенгурское солнце взошло.
Что нам сад? что нам рай? что нам пашня?
что мечтательный зодчий вчерашний?
Говорят от шестого лица
дурака вавилонская башня
да асфальтовый плац подлеца.

Что розарий? дендрарий? ракитник?
сантименты уйми, старый битник;
для царящего ныне кубла
восстает недоскреба термитник
над навозною кучей стекла.
Пусть дождей озорная бригада
новодельный тупик окропит,
где рыдает нагая дриада
или голая шлюха храпит.

Прожектор, прочерк, фейерверк,
а там, глядишь, и свет померк,
прошла любви страда.
Ах, после дождичка в четверг,
и больше никогда.

Я помню дождь в четвертый день
светлейшей из седмиц,
Юпитер, грозовая тень,
смеялся, отряхнув сирень
на пятна наших лиц.

Прогулка, — право, ерунда, —
в июне? в сентябре?
в четверг — и больше никогда —
под небом в серебре.

В четверг
начнут улетать зимние птицы,
в покинутых гнездах зимы
спрячут
невидимые деньги;
бойся
их незримого клада.