Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Она рисует на стене
камыш, кувшинки, трех лягушек.
Как весело ему в ее хрущобе!
как в путевом дворце Кекерико.
Будь его воля, будь все чуть иначе,
он бы хотел увидеть на спине
любимой
(под лопаткой, например,
под правой, в частности)
татуировку —
зеленую лягушку, —
чтоб над ней
три родинки
играли
в три звезды.

— …если вилкой
намять на блюдечке котлету с тортом,
украсив зеленью, — увидишь призрак
восточной кухни.
Что ты за чертовка!
Зачем ты сыплешь сверху красный перец?
А вот за ягодку
клубники
из варенья —
две благодарности
по гарнизону…

— …в багажнике
канистра для бензина,
немного ветоши,
два шелковых халата,
штиблеты старые,
бутылка водки,
Жюль Верн, Агата Кристи, атлас мира,
самшитовый
домишко
для маджонга;
пошарь в углу:
за шиной, под домкратом,
лежит в коробочке
колечко с изумрудом.
Да не забудь
найти и бросить мячик
собаке Фо.

Если будет у нас дочь,
научи ее крутить шелк,
научи ее ткать ковры
цвета кошенили.
Научу ее играть в го,
читать «Книгу перемен»,
петь «Гандзю-любку».
Если будет у нас сын,
пусть будет чуть-чуть даос.
Ничего ему не дари
на память обо мне.
Пусть сама память обо мне
уйдет со мною.
Но
когда-нибудь
со дна его зрачков
всплывут
семь тысяч воинов из глины,
тайное
войско
тайных
мыслей.
Полетят над ними облака.
Трава забвенья зашуршит.
Выйдет из травы собака Фо
и подарит ему,
сыну моему,
мячик свой волшебный
на счастье.

На пустыре подлунном
у Поднебесной на краю
я про печаль тебе мою
почти пою.
Здесь только стебли и листы,
стволов и крон тут нет.
Но мы на «ты»
с такой громадой лет.
Ах, под Обводным шорох-шаг
(а может, шифр и код)
из мезозойских глин.
Как будто лунный свет
в поход
идет
над тысячью плотин.
Со дна даосских желтых рек
(волнист песчаный свей)
всплывают:
площадь,
доктор,
снег.
собачий беззаботный бег,
китайский соловей,
который курскому, знать, брат
и помнит ночь и рань,
а также город Холмоград
с рекою Потудань.

То-то холодно поветям,
всё летуче: пух и прах;
ты ли это, или ветер
дверь захлопнул второпях?
То-то весело вертлюгу
и гурьбе колесных лир;
бьют луга поклоны югу:
север небо отворил.

Весна настает, но я ли тому виной,
а жизнь отлетает, не стоит тому мешать;
уволь меня от посылок, дружок родной,
пришли мне письмо, и стану я им шуршать.

Почини в стране любви кровлю, и будет кров,
а от улыбки и вздоха родится слог.
Цена всем большим распадам — несколько слов,
знак препинания, области между строк.

Что за деревья! листья — писем листы!
в этих бы рощах вечный пел соловей,
и возникала бы жизнь из пустоты,
шла по тропам чернил под рукой твоей.

Мгла октября нас ничему не учит,
хоть вся она — предчувствие разлуки.

Пустынно суетливое шоссе,
забвенны придорожные трактиры,
разобраны перроны дачных станций,
замешана грязища долгостроя,
загадочны гербарии обочин.

Туман нас настигает, как письмо
от некоей планеты без названья.
Без толмача его не прочитать.

Как много
на дачных станциях
случайных пассажиров
в воскресный хмурый вечер октября.

Как одинаково
молчат они в печали,
фигурки с сумками
и рюкзаками,
старик с лукошком,
девушка с письмом.

Как бесприютно
светятся огни
осенних
долгожданных
электричек.

Всем показывали жизнь на театре,
где не очередь, не лагерь, не нары, —
декорации, то фосфор, то натрий,
хороводы водят куколки-лары,
красоты заветной пайка, заначка,
елка, мыши да Щелкунчика челюсть,
упакована в балетную пачку
балерина по фамилии Шелест.

Что за неженка, в трико обнажёнка,
сон шинели или ватника грёза…
По ретортам возгоняется пшёнка,
самогонщика-алхимика проза.
В белых тапках, на пуантах атласных,
в сапогах кирзовых, босы, в обмотках,
все при деле, никаких непричастных,
разве зрители на час в околотках.

Только зрители, партер да галёрка,
не брала их ни чума, ни холера,
ни житийная больничная хлорка,
ни видения безе и эклера,
что пленяли в театральном буфете
завсегдатаев картошки в мундире:
ох, и мыкались в Аидовой клети,
а пожить, поди, в театр приходили.

Начни только петь, а я помогу.
Изок, мой Лизок, уже на лугу.

О крылышках двух, свободный, ничей,
на ветке с утра свистит зурначей.

Пчелиной пыльцой исполнена быль,
цветет зинзивей, растет зензибиль,

сиреневых кущ велик вертоград.
Лизочек мой мал, да мир ему рад.

Вот отшумела новостями
над календарными сетями
(вся — шорох, ветряной размах)
сухая с рыжими кистями
трава сумах.

За призрачным индейским летом
с полулиловым полусветом
подслеповатых вечеров
бредет зима, полуодета,
на бал воров.

Дриады днесь на телогреи
готовы променять ливреи
листвы, и бредит деревцо
Неоптолемом, Толомеи
и Дюсерсо.

За оду лето воздает:
капеллой свищет и поет,
жужжит, бурлит, листвой шуршит,
зверьком и громом шебаршит.

Когда дни осени бранят,
они молчание хранят.

Каблуки, полурысца, об руку рука,
барышня по кличке Кэт за полночь бойка,
и летит с лепных террас на ночной пустырь
из ее веселых глаз взора нетопырь.
Хулиган как в полусне, взгляд его что моль,
фляжку за ремень заткнул, местный Чак-Мооль,
позабыл митенки снять, серьги не надел,
белены объелся, знать, глюки проглядел.