Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

И наполнены грузом городов, нив, вод и лесов,
ночь — это я! — букеты блистающей яви,
день — это ты! — всё человечье в едином сплаве, —
как колеблемы эти неравные чаши весов!
Ночь — это я! — колючих свечений шары,
день — это ты! — плодов рукотворных дары,
и тебе — золотые поля, а мне — голубые долины.
Но мы — сутки, мы — сутки, и мы неделимы!

Попадались ей топазы, розы редкой красоты,
а она любила стразы и бумажные цветы.
Предлагали ей хоромы, шемаханские шатры,
были ей милее дома хулиганские дворы.
За нос праведных водила, лишь с отребьем и спала,
воду сызмальства мутила. Что за женщина была!

Сделай из песка — стекло,
заточи в стекло — песок,
чтобы время истекло,
превратилось в ручеек;
чтобы несколько минут
не излились через край,
заточи песок в сосуд,
заточив, пересыпай.

Все песочные часы —
краденых пустынь слова;
все стекольные красы —
воровство из воровства…

«Запад, Запад, я — Восток!» —
шелестит стеклу песок.
«А дыханье? А тепло?» —
звякает песку стекло.
Пусть нам несколько минут
песнь барханную споют
о молчанья дна и дюн
в мире солнц, ветров и лун.

Дай наглядеться, алхимик,
на ток песочный,
на трехминутный, на очный,
на бесконечный.

С ног на голову поставить
смешное время
и показаться заставить,
течь перед всеми.

Но только с третьей минуты
настанет что-то,
какой-то лот лилипута,
момент илота,
секунда века скончанья,
сеанс с летающим блюдцем,
стремленье мира, желанье
сейчас же пере-вернуться.

Не медли, брат мой ученый,
продли мгновенье урока,
позволь увидеть крученый
миг возвращения тока.

Колосс — наука, и колос,
и тьмы удобств тары-бары;
но и томительный голос
молчащей в колбе Сахары,
шуршащей в капсуле степью,
песчаной бурей в печурке,
где смерч играется с крепью
то в кошки-мышки, то в жмурки.

В песочных часах пустыни, перевертыше без конца,
бог с головой шакала взвешивает сердца.

А в мираже полдневном плывет, предвидя закат,
перевозчик загробного царства, всегда глядящий назад.

И смеется со дна вертепа в одном из своих имен
сестричка Аменхотепа принцесса Бахетатон.

Пока течет песок
в песочных часах судьбы, —
наша любовь длится,
как жизнь наша длится,
спеша излиться
и исчерпаться,
казалось бы.

Все главы нашего романа —
сплошь перевертыши;
опять, гляди, опять —
влюбиться, вслушаться,
вглядеться и влюбляться,
пока весь этот опыт
не прервется,
песочное стекло не разобьется,
а горсть песка
на землю не вернется
волшебной долею
песочниц одиночеств —
Сахары или Гоби.

Вот тогда
и наш роман
закончится распадом
на мириады
разных
мелких
чувств
и множества
побочных ощущений.

В чахоточной весне, чей сонм следов и вех
грязнее, может быть, грязелечебниц всех,
стареющий поэт, блистательно угрюм,
газету отложив, читает «Улялюм».
У образов своя полночная пора,
в пространствах назывных привычная игра;
блуждающий поэт во сне дурной игрок,
но, пробудясь едва, он пишет первый слог.

Все хранит над вереском всплывший воздух:
отпечатки пальцев, портреты, маски,
позабытой жизни фундамент — остов? —
склонный проявляться по-фантомасски.

По иголкам, камню, песку, известке
сны влачат театров своих повозки,
а проснешься — видишь: крылами машут!
И на наших оттисках, как на воске,
мотыльки полночные польку спляшут.

Едет неотловленный безбилетник,
призрак пассажира, почти безгрешный,
в наш слегка заплеванный заповедник,
то ли безграничный, то ли безбрежный.

В лёт по буреломам — по баррикадам —
лугом ли, болотом ли, бывшим садом —
бабочки безвременья ставят клейма.
В чаще муравейники, ряд за рядом,
повторяют линию Маннергейма.

Дачники наехали — съедут скоро,
от лауреата до супервора,
где теперь помойка — была лужайка;
и ничья лютует собачья свора,
клонов чернохвостых дурная шайка.

Вечное хранилище, временящий,
вдох и выдох, ветреный, многоликий!
Дождь тебя разведает моросящий,
все-то твои облики и улики,
воздух, образующий клеть Евклида
для библиотеки, заборов, сосен
и для персонажей любого вида
(пьесы смысл утерян и переносен).
Издавна настоянный на норд-остах,
поданный с туманом веселый роздых.

Когда суета утихнет, тщета наскучит,
чудачество опротивит и комильфо,
личный доктор Великого Кормчего, старый Щелкунчик,
на Троицком поле
ночью
гуляет с собакой Фо.
Исполнилось двести лет
забытому днесь пожару,
вода и ветер выходят из берегов.
Собака
приносит хозяину призрак шара,
семь тысяч глиняных воинов спят недаром
в глубине
зачарованных
докторовых
зрачков.
Обшлага двух цветов потрепанных: стали, хаки;
око Марса видит
поля и сады,
когда от прогулки хозяина и собаки
в будущем
остаются
следов следы.
Ну, а пока возвращаются в дом, где дыбом
шерсть на загривке,
порядок пуще докук,
чтобы приснилась зашторенному тубибу
самая длинноглазая из пичуг.
Снятся собаке Фо
то свора, то стая,
то потаенный город. А человек
видит яснее ясного, в яви тая,
горький и голубеющий дым Китая
над желтизною победных даосских рек.
И от их снов к утру
выпадает
снег.

Что толку,
что он учил ее играть в маджонг? Она
с трудом освоила и кегли. Но
выстраивает их (с мизинец) ряд точеный,
наморщив лоб, малютку-шарик катит
слоновой кости.
А потом смеется
и шелковым холодным рукавом
случайно
со стола
сметает беззащитные бирюльки.
Что толку,
что китаянки слушались его,
как императора?
Она милее всех,
наложница из постаревших школьниц
с одной из тихих питерских окраин,
из дома в безымянном тупике.
У ней стоят в бутылке камышинка,
репейник, одуванчик.
И не прочь
хотя бы истрепать, если не сгрызть
неутешительную икебану
его сопровождающая к даме
собака Фо.