Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Тень горбуньи-пианистки,
старой феи;
на Басковом переулке
перед нею я робею.
Сказка Гофмана таится
в метрономе.
Синий снег летит и длится,
тихо в доме.
Ни числа, ни года; Хронос,
видно, грекам бог — и только.
Шитте, Шуман, Дварионас,
птичка-полька.

Поставь мне Вяльцевой пластинку,
старый клоун,
поправь на стенке натюрморт
в простом багете.
Лампу зажги
цветного стекла,
чтобы душа моя не спала.

У входа в музей граммофонов
станем пить чай.
Кто сказал «здравствуй», мой милый,
скажет «прощай».
Давай рукоятку покрутим,
пусть в раструбе время поет,
его волн прибой
высокой водой
ступени у ног зальет.
И тут же начнется осень,
и безвременник расцветет.

Все-то сходишь с дистанций, Констанций,
мытарь воздуха, сна имярек.
Скучно жить возле атомных станций,
на помойках чужих дискотек.
Что за доля тебе выпадает
выбирать Ойкумены края,
где действительность не совпадает
ни с одним из событий ея!

В небесах электрический сполох,
невесомая ткань на весу,
а на полюсе холода олух
лед сверлит, ковыряя в носу.
Оперилась юдоль, на пропеллер
в облака телеса подняла,
уводи коров, пастырь их Стеллер,
тает прорубь, не наша взяла.

Игрецов назывная порода
раскумарнлась, хлябь ощутив,
карнавальные Фрида и Фродо
в ореоле китайских шутих.
Пробирается некто ночами
(Фейерверк ли? Фрейшиц? Фейербах?),
страз в ноздре, капюшон за плечами,
мышь подмышкой и крыса в зубах.

Ах, Констанций, с ночного загула
возвращаться в свой час надлежит.
Но, на Пряжку попав из Стамбула,
переулок Джамбула лежит.
Спит Васильевский, снится Крестовский,
в звуковой волновой быстрине
невидимка поет Хворостовский
о почти позабытой стране.

Лукоморье, глухомирье, воздух чувств.
Подари мне хоть какое: «Чу!» — из уст.
Петр и Павел час убавил, у крыльца.
Спит на листьях и на травах зеленца.
Лето, лето, лукоморье, пруд и луг.
Дай мне дольку от раздолья, милый друг,
ведь недаром, весела да зелена,
ходит-бродит брага летнего вина.
То волна найдет на камень, то коса,
лед и пламень, ледниковые леса;
чуть оплавлена опушка от жары,
так мерещатся пожары да костры.
Оборотишься — не верба и не ель:
только холод, только солод, только хмель.

Ах ты, нежить городская,
село глухое,
смени сервер,
прекрати жевать жвачку,
протри зенки.

Чуть присядешь на кухне на корточки
подле пары кошачьих персон,
а уж воздуходувкою форточки,
искушая, играет муссон.

Ах, голубушка, лето проносится,
пыла, душенька, прок невелик.
Оглянись — и взлетит с переносицы
мотылькового отсвета блик.

Голубями окно приголублено
(коготки у карниза в ходу),
влюблено в ветродуй, недолюблено
незакатным лучом на беду.

Что безбрежности берег и лоции,
даже эхо беззвучно стократ,
где сто лет над дворами-колодцами
башни замков воздушных стоят.

Запечатлей
Шамбалу и Гиперборей,
щелкни затвором, —
мы улыбнемся хором,
вычисли, оцифруй
воздушный поцелуй,
травы на берегах,
профили в облаках,
сирень и камедь;
глядишь, и вычеркнет
из памяти всё
фото на память.

Ты в любую минуту, когда захочешь и сможешь,
увидишь подъезды, улицы, мостовые,
где то лунный блеснет, то солнечный камень,
где прошла моя жизнь и легка была ее поступь.

Сколько ни сочти
лепестков и нот,
сколько ни итожь, —
слово ноябрю.

Потому что в саду
господина Рю
идет дождь.

Виден каждый шаг,
каждый стебель наг,
анонимен миг
розы имярек.

Потому что в саду
господина Рю
лежит снег.

Но и этот сад,
корейский Эдем,
бытия грот,
не зависит от
восходящих солнц,
падающих нот,

потому что в саду
господина Рю
на цветах лед,
но сегодня сад
господина Рю
спрятан в витраже,

и его портрет
в вечности парит,
словно в мираже.

На одном из чердаков дач холодных
позабытый лежит задачник
нерешенных задач твоих, осень.
Двор осыпан золотом нищих —
свежеопавшей листвою,
о которой дождь нагой мечтает
да оборванный разбойничий ветер.

Старьевщик, все знающий о тряпье,
точильщик с искрой на острие
ножа, с метлою мегера,
невозмутимый ночной портье —
китаец из «Англетера»;
энкавэдэшники (дружный клон,
в ногу, ребята, левой!),
чрезмерно женственный аквилон
с прокомиссаренной девой,
блатарь, заглядевшийся на бегу
на золото букв портала,
четыре крысы на берегу
светящегося канала,
скульптуры, тоской зеленой больны,
бездомный в норе укромной
и маленький ангел в створе весны
над замершею Коломной.

С утра, поочередно, спеша, как на пожар,
маляр, курьер, электрик, жилец и антиквар
в мои стучали двери, тот выйдет, та войдет,
как суета гуляла, судьба не разберет;
редактор, друг, подруга и почтальон с врачом,
а к полночи соседка с потерянным ключом.
Сквозняк летал, довольный, с порога до окна.
А дальше воцарилась на месяц тишина.

Когда затянутое илом
со дна поднимется к душе,
мне снится прошлое, друг милый,
но в виде прошлого уже.

Переполняются лакуны,
в них проявляются луга,
посеребренные лагуны
и позлащенные стога.

Не ждать, не видеться, не знаться,
а все пути — в зеленый дол;
о парусах предестинаций
пусть позаботится Эол.

Из вакуоль, семян, соустий,
из непотребности потреб
растут обочины сочувствий,
переплетения судеб.