Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

Гадает в святочных ночах моя Одарка,
сидит при пламенных лучах полуогарка.

Она уже вплела в венок цветные ленты,
медперсонал давно у ног и пациенты.

На легкой кофточке цветок купальский вышит,
о ней тоскует Беккерель, ей Гейгер пишет.

А тени плещут о подол, со мглою квиты,
сшивают потолок и пол, как сталагмиты.

То Гойя прячется в тенях, а то Мазаччо.
Идите с вашими мерси, раз нэма за що.

Не чуют ног ухват и дрын, и нету броду,
где льется мертвый стеарин в живую воду.

В зеркальный пруд и из пруда летят два взгляда:
окраин темная вода живей, чем надо.

Тьма наберется в складки рукава,
нездешний холод просочится в тени
невинные; но в тот же самый миг
сгустится жизнь в кота или в собаку
и замурлычет или заскулит.

Покинутая плоть, скучавшая в стыде,
быть не желавшая ни с кем, никем, нигде,
в нестриженых ногтях и в каплях слез колючих, —
такою я была, не хуже и не лучше.
Но девочка-душа в веночке набекрень
вдруг за руку взяла и повела с собою,
и ночь-дельфиниха взяла под сень,
и наделил Господь свободой и судьбою,
и чаю налила соседка в час ночной,
и добрый человек, меня в зрачки впустивший,
работу завершил — и сделал новой мной
то существо, ту тень, тот бедный образ бывший.

Прикипая великой тоскою к дворам,
грудам ящиков леших, помойкам гниющим,
я хочу вам сказать, что коричневым старым дверям,
ошалевшим, беспамятным, пьющим,
влагу лестниц предбанную в дни, когда всюду пекут пироги,
я вполне доверяю, чуть более, чем доверяла Сезаму.
И еще я хочу вам сказать, что едва ли поможешь слезами
этим спящим, как бревна, ступенькам, что терпят пинки и шаги.
А теперь, напоследок, я чуть не забыла, словцо
я замолвлю о залитых дикой водою подвалах,
где и сухо бывало, и, может быть, всяко бывало;
и айда на чердак, где сушили свое бельецо
прайды прачек квартирных, где простыни — странницы-тучки,
легких перистых ряд, кучевых и крахмальных балет
и окно с горизонтом — заплатка, подачка, получка
от щедрот городских, от которых вестей нынче нет.

В осенний час едва дышу,
едва пишу.
Все новости — старо! И только осень — юность.
Сквозь скорлупу привычек я проклюнусь
и черноплодную рябину надкушу,
еще вчера прихваченную утром
морозом утлым.
И ясность снизойдет, и не приветит нас
в осенний час.
Так малость поворчим, как будто в сентябре
мы на цепи сидим и дождь по конуре.

Объявление твоей рукою с запятой на память обо мне,
что, мол, для свиданий снимут двое комнату на лунной стороне.
И желательно, чтоб в лунном свете можно было выйти из окна
на лужайку крыш, где треплет ветер стебли сквозняков чужого сна.

Сад висячий! Одуванчик, быльник, старый куст в расщелине стены,
твой на спинке стула-гнушки пыльник, половицы в паводке весны,
где над резиденцией болотной пахнет резедой в обход чутья
комната на лунной оборотной стороне земного бытия.

…гуртом
бредут бараны; мчится петел в шпорах;
вот Азия идет с полуоткрытым ртом,
изобретя бумагу, шелк и порох;
а там песок обманчивый течет
рассеянно, бездумно, — веер дюнный;
полуденный предел стремится в вечер лунный
и нас влечет.

Тропа равнинна, путь в откосах,
не спит оседлая овца,
песок и снег изведал посох
в руках у блудного отца.
Эол настраивает арфу,
ночь ставит на нее печать.
И ни Марию и ни Марфу
еще не вздумали зачать.
Под Рождество под НЛО
влечет пасущих и пасомых,
весом любой ничтожный промах,
пространство дивно и мало,
где у обочин, обмерев,
стоят языческие боги
и дышат истово, как йоги,
Деметра, Марс, олень, и лев,
и мышь, и птах. И шепчет сено
про бывший луг, пчелиный рай,
а снег накатывает стену,
чтоб сделать крепостью сарай.
В тепле домашняя скотина
смиренно дремлет. Крестовина
жердин, набор вожжей и пут,
седло, ярмо, подкова, кнут,
мотыга, заступ, вилы, косы
и посох, Господи, и посох.

Эти пыльные школьные залы,
где гуляют портреты великих людей
в виде харь, каменеющих серо,
по застенкам окрашенных стен;
резервация для зверенят
под названьем «живой уголок»
на шестом этаже,
а для детенышей — на пяти остальных;
запах тухлых яиц и серы
в приюте алхимии;
в сколках мела дремлют примеры,
запах муляжных кишок
в биологической прозекторской, где гнездится шок
в тихом закуте;
и, наконец, буфет, дозированный звонком по минуте,
волшебные пончики,
глазурь невозможных
пирожных,
слегка отдающих ядом
соседних двух помещений:
медпункта
для страшных прививок
и кабинета дракона-директора в сером тумане.
Школа,
приписанная к отчизне,
школа апокалиптических детских предчувствий.
Обязательная всеобщая начальная —
но и не выше средней —
школа
жизни.

Лунный северный серп, завершающий чум,
лунный северный снег, как дыханье иное.
Оставляя сообществ сомнительный шум,
я лечусь одиночеством и тишиною.
Как несхожи потоки несхожих времен,
неслиянные их рукава и притоки,
несомненный синхрон бытия отменен
водометом, сияющим на солнцепеке.

Затоваренный мир и затерянный тож
то зеркальным, то истинным солнцем палимы.
Одиночеств отечество и обретешь,
гражданин из единственных неповторимый.
Видно, нет ему равных, раз ты ему рад,
да и я его данница, дочь, патриотка,
и люблю я его от полян до палат,
от подсолнуха в небе до дна околотка.

Я люблю этот зимний обломок серпа
над снегами сознанья и воображенья,
этот воздух, который скупая крупа
из заоблачных мельниц приводит в движенье.
Одиночеств отечество! Край ойкумен!
Из прибежищ прибежище блудных дотоле!
На колени упасть и подняться с колен,
возвращаясь
в твое бесприютное поле.

Месяц второй, загоняющий в норы, отстал,
отыграл метелью, по кровле отстукал.
Вот и забрезжил свет. Заиграл краснотал.
Кукольник отдыхает от святочных кукол.
Бодрствуют птицы на радостях, греясь чуть-чуть,
сковано льдом, предвкушает свою драгоценную грязь бездорожье.
Заячьи шкурки на тыне развесила чудь.
Звездные зерна избыточны. Мыши наполнены дрожью.