Наталья Галкина - Вечеринка: Книга стихов

На Красной улице пожар.
Горят гараж и мастерская,
вся жизнь беспечная ланская,
ее весенний пробный шар.
Горит саратовская глушь,
саратовских страданий место,
и эта вечная невеста,
которой что ни друг, то муж.

Прощай, красавица! В дыму
Венерин морок машкерада,
игры безличная шарада,
все то, что никому не надо
ниотчего нипочему.
В объятьях огненных сейчас
тебя оставят — пыл угас —
твои любовники лихие.
Теперь, не открывая глаз,
ты видишь, кто они такие.

Устав пред пламенной стеной
следить за невозвратной тенью,
с Галерной, знать, на Соляной
твое стремится привиденье
рисунком в старенький альбом
(улыбка, прядь волос, истома),
незримым соляным столбом
полуневинного Содома.

На Красной улице пожар…
Что вспоминать? Одна растрава.
Толпа зевак ночных, орава,
событий сбой.
Не пой, красавица, не пой,
другие голоса окрепли,
освобождаешься от чар,
вот и становишься собой —
алмазом в пепле.

Тараканов полно. Хорошо еще, крыс не видать.
Бытовуха в разгаре.
От реалий тошнит. Длится битва за каждую пядь.
Сыра нету, но масло и мыло-то мы отстояли.
Требуха, требуха, подетально разъятый мирок,
отчужден, и нелеп, и горазд на мечты даровые.
От усталости вдаль устремиться, бежать со всех ног;
тараканов не выгнать — проблемы решать мировые.
Конструировать Вечность из банок консервных в глуши,
из картонных коробок, цитат напрокат, антологий.
Тараканов не вывести — вирши с чужого плеча отпиши,
рефлексируй в своей костюмерной, бедолага убогий.
Примеряй на себя образ-маску и харю ничью
и прогуливайся в сумасшедшем прикиде и важно, и глупо.
И никто не заметит безумную хитрость твою
в бестоварном просторе от супа до супа.
И ползут, и шуршат, очевидно, хотят на бега.
То в стаканы стремятся, то тщатся убыть из стаканов.
В кабинете вития-ваятель тачает своих истуканов.
Кочегарит в подвале, строча по ночам на века,
сберегаемый дамбой, неведомый князь Тараканов.

Возвела свои бруствер и редут,
составила дольмен
новая эра,
где бегут и бредут
сестры милосердия времен
Первой мировой —
Анна, Татьяна, Вера.

Приказано штыку с картечью стараться,
Смерти с косой — помечать обреченных мелом:
стройся, пора!
Перед ангелом, братцы,
успевала над вами склониться сестра
в косынке белой.

Этот Храм-на-крови
восстает в размыве сестринских слез.
Милосердию и любви,
задремав, просыпаться рано.
«Сестричка, раненых привезли!»
Сестры врубелевских берез —
Вера Мухина, Татьяна Лаппа, Ланская Анна.

Добрый гений мой заглазный,
страж полночный и денщик,
собеседник безотказный,
телефонный часовщик.

У пространства нюх звериный,
точен коготь, зол засов.
Время голосом старинным
откликается на зов.

Как шампанское игристо!
По юдоли снежный пух.
Электронного хориста
занесло в мой робкий слух.

От порога до ГУЛАГа,
откровенен и открыт,
он для каждого живаго
«ноль часов!» свое твердит.

— Для чего тебе, глупый художник,
охра, киноварь, сурик, лазурь
и мольберта нелепый треножник
в вековечной обители зла?
Для чего тебе нужно портреты
старых сов и безвестных детей
рисовать под прикрытием лета
при участии зимних страстей?

— Про лазурь и перо я не знаю,
ни задач и ни смыслов не вем,
но зачем-то луна золотая,
она тоже не знает зачем.
У любви ни лица, ни личины,
ни веселья, ни зла, ни причины,
но ее я за то не корю;
потому и с тобой, дурачиной,
я, дурак дураком, говорю.

Кармен катает сигару на ляжке.
На белой коже — золотой лист табачный.
А может, вижу я плохо?
И это кожа — золотая, а лист — зеленый?
Да и очки мои никуда не годятся:
это серьги золотые, а зеленое — платье.
Впрочем, тогда кино было черно-белым.
Черные брови.
Черный веер.
Белая ляжка.
Серая сигара.
Красная капелька крови: она прикусила губы, —
подумала о возлюбленном?
а может, она беременна и ей плохо?
Кармен катает сигару на ляжке.
Мы никогда ее не поймем.
Даже с помощью Проспера, и Жоржа,
и всех певиц мира.
Я тоже ее не понимаю.
Ей не до любви и не до песен.
Беременная черно-белая Кармен
катает сигару на ляжке.
Оставьте ее в покое.

В горах Туркестана
веселая кавалькада.
Бирюза небесная бредит
медянкой и ярью.
Ах, как смеется, сидя в седле,
дочь сербского господаря!
Вписал фигурку всадницы в пейзаж
художник влюбленный.
Блеск ее глаз,
серебряных браслетов звон,
на шее монисто из Яффы:
с первого взгляда!
В горах Туркестана
(эхо и пыль)
веселая кавалькада.
А на обочине художник:
мольберт, краски,
палитра с солнцем на склонах,
с золотым и алым,
с цветом небесным,
недаром алую феску
надела с утра, шляпку сняв,
дочь сербского господаря:
алое ей к лицу,
златовласой.
Придержи коня,
погляди на меня,
дочь беглеца в Россию,
прекрасная беглянка
Анка!
Весела ты,
изгнанница,
юница.
Запомнили
смех твой
горы.

Когда поворачивает река событий — волны вольны, —
меня охватывает тоска, и она полнее луны.

Но потом я чувствую тишину, и так она высока,
что опираются на волну ее голоса облака.

Ты меня вспомни лет через сто на излучине горних вод,
где все печали мои — ничто перед одной из нот.

Дни труда, в которые о себе забываешь, дни самозабвенья,
дни беды, где все тебя ранит, дни самозащиты,
дни тревоги, которой пропитан воздух,
дни, начинающиеся поздно,
дни, кончающиеся рано;
дни суеты,
в которые сжигаешь и наводишь мосты,
и многие другие дни.

А ночи — все! — колдовство!
«Смотри!» — все равно что: «Странствуй!»
Компания их отличается постоянством:
вот Возничий и Дева, Стожары и Лев,
Волосы Вероники (а где же сама Вероника?
в какие края уплыла?
какая была?);
вот Стрелец — он по-прежнему целится в нечто или в ничто;
Скорпион, Лебедь, Рак (Скорпион вместо Щуки);
а на бархате черном нездешних широт и мест —
Южный Крест.
И ночные пташки, любительницы расцветать
и летать
в эту темень и тишь, —
фиалка и летучая мышь.