Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Не это ли верховное блаженство —
забившись в капсулу лачуги дачной,
почувствовать свое несовершенство
под страшный гром грозы июньской смачной?

Кто вам сказал, что этот час неровен,
когда на сабли молнии похожи
и почернел шалаш из старых бревен,
где рай лишь в одиночестве возможен?

И я одна. И прост, как на картине,
дом без колонн, балконов и пилонов.
И скромен сад – смородина, малина
и пять дождем поверженных пионов.

Итак, свершилось – не во сне витаю:
уютный дом, разъятая стихия,
для счастья, наконец, всего хватает —
горит лампада. И пишу стихи я…

.. Мгновенья удержать я не умею —
исчезнут с неба быстрые зигзаги,
утихнет гром, деревья онемеют
и побледнеют строки на бумаге…

На стол, откуда миг назад исчез
обед горячий – строчка летней прозы,
слетают листья желтые с березы,
как золото поэзии – с небес.

А у соседа старый патефон
поет про счастье и про неудачи
все той же допотопной Кукаррачи,
и звук, замедлив, едет под уклон.

Но чья-то одинокая рука
подкрутит патефон, как мясорубку,
и, высоту набрав, с пластинки хрупкой
взовьется голос, нежен и лукав,

кому-то обещая отомстить
наивно, темпераментно, свободно,
пытаясь дотянуться до сегодня…
Но… рвется, не дотягиваясь, нить…

…А я, певица стылых дачных мест,
пою про осень на остывшей даче.
подобно Кукарраче, я не плачу,
в отличье – не трещу и не судачу,
а просто на прошедшем ставлю крест…

И был этот час на исходе июля
священной грозой, как дитя, окроплен —
по радуге в небо неслась аллилуйя
и прятался реквием за небосклон.

Мы в лужах аллеи легко отражались,
забыв о возмездье, смеялись до слез.
И прыгали молнии, тучи ломались,
и теплые брызги сдувало с берез.

Поверив на миг в снисходительность Бога,
вошли в подозрительно юный азарт:
канкан танцевали на мокрой дороге,
лучом и светилом играли в бильярд, —

с огромного поля зеленого лета —
о щедрый и краткий бесценнейший дар! —
в далекую лузу чужого рассвета
соскальзывал солнца оранжевый шар.

Я слышу, как падают груши
в заросшем соседском саду —
пропавшие без вести души,
чье место отныне в аду.

Какая изысканность формы —
творение летних погод!
Не верил ваятель упорный
в подобный истории ход.

Хозяйка больна и не может
плоды от паденья спасти,
осенние хляби – их ложе,
а падаль совсем не в чести.

И грушевой сладкой шарлотке
теперь на столе не бывать.
Лишь высится за загородкой
высокого дерева стать.

Я слышу, как падают груши, —
они не про нас, не про вас, —
вминаясь в промозглую сушу
и частью ее становясь.

Не знаю, кем, когда, зачем и где,
в каком обличье, на какой планете,
в огне звезды иль дождевой воде
я снова появлюсь на этом свете.

Неужто по вселенной разнесет
и по векам развеет души наши,
и вместе нас никто не соберет
на той земле – родившей и принявшей?

Все не сегодня-завтра будем там
и потеряем дар российской речи…
Не может быть! Я назначаю вам
весной чрез пять столетий – вечер встречи!

Отцам и внукам, детям и друзьям
я завещаю к этой круглой дате
явиться наземь. И к семи часам —
в Сокольники. В розарий. На закате.

Мы встретимся, выпускники Земли,
и, милые столетья вспоминая,
посмотрим на потомков – что смогли
и чем теперь полна их жизнь земная…

…Я растяну надежду на века.
Я появлюсь на встрече в платье нежном.
И, увидав тебя издалека,
поверю вновь, что есть еще надежда…

Весенний обогнав ручей,
потом – расцвет и бабье лето,
вручила дочери своей
флажок любовной эстафеты.

И все. Вздохнула невзначай
и вдаль пошла от шумной трассы.
С малиновым вареньем чай
пью на сандаловой террасе…

Схватив флажок, рванула дочь
из тонкой скорлупы истомы.
Ей не могу ничем помочь,
хоть вижу боль и слышу стоны…

Дитя! Поотдохни, постой,
сойди с дистанции на время,
приди ко мне за чайный стол —
я положу тебе варенья,

я провожу тебя ко сну.
заговорю лихие беды…
Не надо обгонять весну —
на этой трассе нет победы…

Не слышит дочь. Но видит Бог,
как, повернув весну на лето,
выскальзывает из-под ног
вращающаяся планета.

А может, с роковой ступеньки
я вижу эту деревеньку,
где белым пухом – первый снег,
и наледь старого колодца,
с которой без толку бороться,
а только – полюбить навек?..

Как сладкий яд иль как лекарство
я принимаю это царство
неотменимых серых туч,
и немощь бледного заката,
и струйки дыма с крыш покатых,
и низкого окошка луч?..

Как щедрый дар высокой пробы
ложатся белые сугробы
на выношенное пальто.
И, немудреная, простая,
вся жизнь в огромный снег врастает,
лежит сверкающим плато…

Я снова в сумерках брожу
по грани тьмы и света.
«Остановите миг», – прошу,
но невозможно это, —

меняя цвет, снижая тон
и отвергая роздых,
огромная, как мир, ладонь
сжимает тихо воздух.

Иду на запад, и черны
на светлом небе трубы,
в картину собраны черты
стареющего дуба.

А на восток – и день утёк,
все темной ночи внемлет,
и желтыми стежками лёг
из окон свет на землю.

И каждый раз, и каждый год,
как новая премьера —
луны негаданный восход
из дальнего карьера.

Свершит свой триумфальный круг
над нерадивым светом
и обморочит землю вдруг
коварным лунным светом.

Платформа – та же. Тихий строй дерев
осенней желтизной почти не тронут…
Но будто бы душа ступает в омут
большой тоски, от страха замерев…