Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

И дали, что открыты и ясны,
недвижность недочитанного тома,
меж белых рам оставленного дома
три мухи, что уснули до весны,

меж небом и землею – аромат
листа сухого, будущего тлена,
когда береза, сок пустив из вены,
откроет необъявленный парад…

Теперь же осень красная. И тот,
кто счастлив протозвездною печалью,
что и была, и есть первоначальной,
сегодня отправляется в полет.

II
Вновь осень наплела паучьи сети,
не брезжит в дачных окнах теплый свет,
и даже по назойливым соседям
скучаешь, только их простынет след.

И столько яблок полегло на землю,
что просто негде яблоку упасть.
Ни облачка на небе – не затем ли,
чтоб осенью нагореваться всласть?

Нет новости отнюдь в раздумье этом
и в общем выражении лица…
Но почему же кажется, что свету
начала не было и нет конца?

Но отчего живуча эта нота
полета душ и немощи ума?..
И паутин извечные тенёта
пополнят снова грусти закрома…

III
Бушует осень кронами дерев,
белье вздымает, словно пляшут бесы.
И тучи, не успев излить свой гнев,
уносят клочья на другие веси.

Суровый ветер на себя взял труд
придать совсем особый облик миру,
как штормовое море – летний пруд,
полет вещуньи – взмах руки сатира,

знакомая до боли красота —
пейзаж других широт, другого века,
исполненная шумом высота —
бессмертный гимн, доподлинная Мекка.

Стрекочет флюгер – вечный часовой,
подсолнечник из воздуха и света…
Недаром, осень, ты горда собой,
холодная краса, убийца лета.

Обветренный пейзаж. Промокший лес.
Насупленное небо. Все не ново…
Но вдруг исподтишка попутал бес
припомнить, что вначале было Слово.

Непоющий соловей
никому не интересен.
Мелкий, тихий, чуждый песен,
он сидит среди ветвей.

Говорят, на вираже
между небом и землёю
обзавелся он семьёю
и не может петь уже.

У людей душа поет
от любви, и голос крепнет.
Соловей в семейной клетке —
муж, воды набравший в рот.

Кем ниспослан сей закон
петь и замолкать – известно…
Только нам неинтересно:
замолчал – из сердца вон.

То – нет, то – да,
то – день, то – ночь.
То – навсегда,
то – прочь, все прочь.

То – звон жары,
то – ветра стон.
То – комары,
то – телефон.

То – явь, как сон,
то – сон, как явь.
То – в унисон,
то – не поняв.

То – снег и лед,
то – пенье птиц.
То – в небо взлет,
то – с неба ниц.

То – хлад, то – пыл,
то – штиль, то – смерч.
То – фронт, то – тыл,
то – жизнь, то – смерть.

«Ты помнишь, ты помнишь, как сосны шумели?» —
я эти нескладные детские строки
плела, затаившись в девичьей постели,
едва приготовив на завтра уроки.

Я эти стихи посвятила подруге,
поставив две с точками буквы в заглавье.
Весомость занятья была мне порукой,
и я свой покой отдала на закланье…

…Мы в мартовский полдень на лыжах скользили
и слушали сосны в припадке восторга,
в сознанье величья, в прибытии силы,
в доверии к жизни. И длилось все долго,

как детство, как юность, как жизнь – бесконечно.
Шумели березы, осины и ели
меж стылой землей и дорогою млечной,
и сосны шумели, и сосны шумели…

…Под звуки минорных хоралов, прелюдий
отбудет судьба, и закроются бездны.
А сосны шумели, шумят и пребудет
вовеки, вовеки их шум поднебесный.

Высокое призванье – это
отнюдь не громкие слова:
быть Богом призванным к ответу —
не чай пить, не рубить дрова.

От мига, когда дух забродит,
до созревания плодов
солеными дождями сходят
с того, кто призван, семь потов.

И, завершив к пророкам бездны
нечеловеческий визит,
он, бездыханный, бестелесный
на облаке своем лежит —

в необходимости простоя
в неотвратимости пустот…
А кажется – совсем простое,
простое облако плывет.

Да здравствует незавершенье
острейшей из телесных мук!
Оно рождает вдохновенье
отчаянней, чем сто разлук.

Оно очерчивает горы
чеканнее, чем кисть твоя,
и превращает все просторы
в обетованные края.

Морским волнам повелевает
о твердь небесную стучать.
На всех движеньях выбивает
чистейших помыслов печать…

Пока вершить самосожженье
не наступила мне пора —
от старости освобожденье
в огне последнего костра,

Пока живой поток веленьем
могучего различья сил
между желаньем и свершеньем
в моих сосудах не остыл,

пока творится жизни чудо,
из праха возрождаясь, вновь
я неустанно славить буду
незавершенную любовь.

Однажды подойдя к окну,
я увидала бой:
играл в жестокую войну
мальчишка сам с собой.

Сначала, как герой-комбат,
он первым рвался в бой,
сжимая палку-автомат
недрогнувшей рукой.

И сам же был потом врагом —
в сугробе спрятав нос,
лежал, стрелял, бежал бегом,
валился под откос,

потом был ранен – не спасли:
пополз, привстал и сник…
Беседки в старый снег вросли
надолго – до весны…

Вдруг мамин зов: «Домой ступай!» —
бой прерван, как всегда,
и льется, льется через край
из валенок вода…

Да, войны все еще важны
мальчишкам всех дворов,
привыкшим к технике войны
сороковых годов,

к надежде, что спасет в войне
судьба или санбат…
В ночной надежной тишине
мальчишки крепко спят.

Мне снилось: я за маленькую ручку
беру дитя с лукавыми глазами,
везу мою щебечущую внучку
в троллейбусе к моей нестарой маме.

Потом туда приходит к нам свекровь,
в передней тесной долго суетится,
гостинцы вынимает: «Чай готовь!» —
подмигивает нашей озорнице.

И дарит ей ириски и сапожки,
ворча, дает мне деньги до получки.
У шкафа балерина тянет ножку —
родная мать моей несносной внучки.

Мне кажется, что с плеч моих гора
сползает, разрушая все оковы.
Нас пятеро! Вернулось к нам вчера ,
А значит, завтра существует снова!..