Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Поскольку посетить меня не хочет
та, что приходит с дудочкой в руке,
я попытаюсь без нее – о ночи,
о кошке и капустном пироге.

Какая ночь… А, впрочем, никакая,
когда она не в поле, не в бору
и мутный свет, сквозь изморозь моргая,
клубит узор по пыльному ковру;

когда утробных криков пленной кошки
насквозь пронзает горестный каскад,
заключена в призыве мелкой сошки
великая, нездешняя тоска;

а на клеенке в опустевшей кухне,
капусту обронив, застыл пирог,
и снится сам себе – горячий, пухлый,
мечта гостей, ступивших на порог;

когда над скудной мыслью ночь хохочет,
над образом, обваленным в муке…
Поскольку посетить меня не хочет
та, что приходит с дудочкой в руке…

Первый дождь последний снег смывает —
пышные сугробы вмиг съедает.
Дождь последний – осени дитя
первым снегом станет вдруг шутя.

Дождь и снег. Они за первородство
не устанут никогда бороться,
предъявлять в немыслимой красе
Господу свои наряды все.

Серые пузырчатые лужи.
Белые сверкающие стужи.
Громкий клекот бесконечных струй.
Тихий звук окоченелых струн.

Час пробьет, и дождь на снег меняет,
день придет, и снег дождем смывает
Отче всемогущая рука.
Да пребудет так во все века.

Какою некрасивою распутицей
явилась нам предтеча красоты:
промозглый снег с дождем и злобой крутится,
поджали псы продрогшие хвосты,

взирая с бесконечной безысходностью
на серую замызганную близь,
и бремя неизбывной беспородности
их повергает в положенье риз.

Что за напасть? Какая злая силища
так затопила грязью отчий край?
То от щедрот небес дано чистилище —
природе предварить дорогу в рай,

чтобы грехи своей отжившей давности
смыть, соскрести и сплавить не спеша.
И устремится от греха бездарности
подальше обновленная душа.

Ворвется, и сподобится, и сбудется,
и власти света выхватит бразды…
Какою некрасивою распутицей
Явилась нам предтеча красоты.

Дым коромыслом… Разве коромыслом
встает струя над черепицей дома?
Каким таким глубоким вечным смыслом
исполнена родная идиома?

Когда буянство духа, тела, мысли
становится неправедным недугом,
невинная кривая коромысла
здесь тоже ни при чем ни сном, ни духом.

По-над полями дым и над оврагом —
сжигают травы прошлого сезона.
Дым движется безмолвствующим магом
и коромысла нету в нем фасона.

Магические нашей жизни числа
сдувает быстро друг за другом ветром…
Идет навстречу баба с коромыслом.
Как много мысли, много смысла в этом.

Среди ликующей весны,
что с нетерпеньем ждем,
вдруг ни одной кругом версты,
не смоченной дождем.

И заперты в холодной тьме
закат, восход, заря,
как будто зимушке-зиме
рукой махали зря.

Соловушки, оторопев,
воды набрали в рот,
и листья, в почках замерев,
замедлили исход…

Но все же подозренье есть:
должна природа-мать
знать, что пора бы знать и честь
и чуть тепла поддать.

Падет вечерняя роса,
и будет лес густой,
и засияют небеса
небесной красотой.

Мой взор наносит сей визит,
чтоб написать пейзаж с натуры:
мужик на лавочке сидит,
кругом в траве гуляют куры,

снующей мошкары вуаль…
А дальше – менее иль боле? —
полей загадочная даль
и лес в туманном ореоле.

И ветер, гений перемен,
все облака, дожди и тучи,
все, что живет, и все, что тлен,
сложил в немыслимые кручи

и гонит все невесть куда —
пух тополиный, дым и реку,
кудахтающих кур стада,
паническое «ку-ка-ре-ку»,

и музыки земной наказ,
небес любимицы и жертвы,
и знание – в который раз, —
что жизнь и смерть равно бессмертны.

Человеку – ненужный, Творцу – нелишний,
бесполезной заумью не томим,
он упал меж яблонями и вишней,
что росли и старились вместе с ним,

и, уснув, постепенно в сугроб превращался,
потому что падал Крещенский снег,
потому что душа с зимою прощалась,
трепеща, поспешала в Будущий Век,

потому что теперь все грядущие даты
стали равновелики в любом году…
И лежали крест-накрест рука и лопата,
не успевшие тропку расчистить в саду…

Не узнать, сколько б лет копились сугробы…
Но одна безропотная душа,
улыбаясь, с авоськой крупы и сдобы
к хате с краю двигалась не спеша…

…Тихо бьются стаканы гранями в грани —
это ветер гуляет по ветхой избе.
То ли поздний рассвет, то ли вечер ранний
талой синью течет по оконной резьбе…

Вмиг, как всегда, кусты сирени
свою уняли благодать,
будто верховный глас сирены
дал знак, что честь пора бы знать,

как будто ангельские трубы
напомнили о смене дат.
Вдруг стала, как гнилые зубы,
утратив дивный аромат.

Ах, насладиться не успели, —
опаздываем, как всегда…
Пробившись сквозь ночные ели,
нам соболезнует звезда

и утешает, что жасмины
грядут и прочие цветы,
и свежий вечер у камина,
и радость летней суеты,

и что необычайно сладок
всех летних дивностей пробег…
Мы ж все досадуем – как краток
сиреневых туманов век.

Эни-бени-барбарис, две китайки подрались,
Мы становились кругом у ворот,
вершил судьбу общественный Виталька.
Из круга первым удалялся тот,
на ком кончалась глупая считалка.

одна другую за косу, отдавай мне колбасу,
Сужался круг. И, сделав шаг вперед,
мы сознавали – дело не в смекалке:
вторым из круга удалялся тот,
на ком кончалась глупая считалка.

отдавай мне деньги – четыре копейки,
А жертвой был последний – он водил,
ища друзей глазами, зовом, кожей.
А коль сдавался, выбившись из сил,
тогда был «неотвожей-красной рожей»…