Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Бонсуар… И мир галлюцинаций
вдруг увлек нас в праздник свой досужий
Электричка громыхала в танце,
фонари приплясывали в луже,

и тянулись чередою длинной
свечки, елки, шар, пирог домашний
вдоль московской улицы пустынной
за горящей Эйфелевой башней.

Под Новый Год все дождик льет…
А может, в этом что-то есть,
что навсегда растаял лед,
и в серой мрачности небес,

и в мокром свете фонарей,
и в окрыленности зонтов?..
За Новый Год дождя налей
и выпей все без лишних слов!

А как же Дед Мороз? Ну что ж,
раз выдался такой просчет,
идет по лужам Дядя Дождь,
подарки спрятав под плащом…

Огни и тени. Веток дрожь.
И ватный снег. И ватный Дед.
И льется серебристый дождь
с верхушки елки на паркет.

Наверно, разразится гром,
когда двенадцать раз пробьет.
И мы рукой окно протрем,
а дождь все льет, и льет, и льет…

А может, будет так вовек
и так решил Верховный Вождь,
что умер новогодний снег,
родился новогодний дождь?

Стремглав промчавшись водами, огнем,
пронзающим лучом, уходит лето.
И вместо благодарности, за это
мы краткость светлую его клянем.

Пускай июнь с июлем за спиной,
но кажется, что осень забирает
у лета август – воздух замирает,
готовясь к переходу в мир иной.

И некто усмиряет птичью прыть,
на небеса набрасывает маску
и пруд притихший сковывает ряской,
чтоб неповадно было летним слыть.

От зимнего кострища головня
все помнится острей, чем куст сирени,
и снежных вихрей долгие сирены
не вытеснены трелью соловья,

поскольку все стремглав умчалось прочь
и кажется прекрасным наважденьем…
Таков закон всемирного круженья,
и воду в ступе нечего толочь.

А посему тихонечко вздохнем,
достанем надоевшие тулупы.
А может, и поймем, что очень глупо
мечтать о вечном лете за окном.

Мужчины, мужчины, мужчины,
усы, ушанки, седины.
Мимоза, мимоза, мимоза
в больших и маленьких дозах.

И ни один, ни один
из миллионов мужчин
из миллионов мимоз
мне ни одну не принес.

Десятки моих знакомых
подарки своим знакомым
несут, нелюбимой жене,
но только не мне, не мне.

Зачем-то вдвое короче
сегодня наш день рабочий.
Сказав, что иду в компанию,
отправлюсь к маме и папе.

Потом поброжу по улицам,
потом, посидев разумницей,
я всю свою юную стать
отправлю пораньше спать.

А если спросят, как было,
скажу, что весело было.
А спросят, что он принес,
скажу, что букет мимоз.

Сентябрь в городе моем
асфальты моет.
Дождь мечется под фонарем,
как снег зимою.

Все сдуло ветром, кроме грез,
в проулке волглом.
Нет ни души, лишь странный пес
вслед смотрит долго,

как шаркают две пары ног
по мокрым листьям.
Наверно, до костей продрог
бездомный мистик.

Там где-то ужин на столе
ждет, остывая.
А здесь спускается к земле
стена живая.

И разрывается гранит
безверья в клочья
Счастливая звезда горит
дождливой ночью.

Бесценное, безмерное и разное,
блеснувшее на миг своей красой,
великое спасибо, лето красное,
за дождь тягучий, мелкий и косой.

Его тоски высокоблагородие
душе являет первозданья стать
и знаками Кирилла и Мефодия
описывает мира благодать,

смывает пыль и солнечное марево
он с летописи всех дорог-путей
и открывает взору Божье варево
из неба, океанов и людей.

И полнятся дождем заборы дачные,
и в сумрак облачилась высота.
И струи бесконечности прозрачные
стекают с распростертого зонта.

На солнце бродят молодые вина,
кузнечики настроили сурдинки,
фарфоровые чашечки жасмина
осколками ложатся на тропинки.

И каждый божий день в парадном блеске
является очам, высок и светел.
Закинув к небу складки занавески,
по комнате гуляет теплый ветер.

Нежнейшим ладом тонкострунной лиры
позвякивают в жаркий день кастрюли,
прочь изгоняя желчный смех сатира, —
недоброта неведома июлю.

И кровяными шариками лета
под небом голубым краснеют вишни…
Как золотые, чистые монеты,
чеканятся торжественные вирши.

Как тело рубенсовской женщины,
над садом проплывает облако.
Сегодня я с бездельем венчана,
и все дела сегодня – побоку.

Я на скамеечке, овеяна
жасминных чашек ароматами,
природы сделалась поверенной.
с делами развелась и с датами.

Под свежей яблоневой кроною,
мохнатым пледом не замотана,
любуюсь царствием пионовым,
не одержимая заботами…

В калитку, далями уменьшена,
кристальным воздухом ухожена,
вошла безоблачная женщина,
точь-в-точь на облако похожая.

1
Пустая тетрадка томилась в портфеле,
который томился на солнечном пляже.
И небо, и пальмы, и глуби, и мели
казались исполненным кем-то коллажем,

поскольку не полнились духом и смыслом,
давно коротавшими век свой в изгнанье…
Метались в сознанье бесплодные числа,
к песку припечатав больное сознанье.

Но вот шевельнулась пустая тетрадка
и, тяжко робея, легла на колено.
И мысль, разбегаясь ни валко, ни шатко,
пыталась прорваться из давнего плена.

И вмиг показалось – не утром, не ночью,
а в полдень: пахнуло забытым, зарытым,
невиданным долгие годы воочью,
как будто сокрытым мудреным корытом.

Пахнуло и – поймано это движенье
неясно к чему, к непоставленной цели.
И, кажется, плоть обрело окруженье —
и небо, и пальмы, и глуби, и мели.

2
И снова небо смотрит свысока,
как предназначено ему по роли.
Хоть редки над Египтом облака,
однако выпали на нашу долю.

А думалось, что смуглые сыны
земли, присыпанной песчаной пудрой,
про дождь и снег лишь редко видят сны,
в поту холодном просыпаясь утром.

Я пристально смотрю на облака,
пытаясь угадать их направленье,
как делаю на севере, пока
идут дожди по щучьему веленью,