Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

и, срывая запахи полыни,
свежий ветр их делит не со мной.
Рыжие библейские долины
дарят не моей душе покой…

Лязг вагонов жесток и напорист.
Колкий дождь колотит по стеклу.
Тризну правит пассажирский поезд
по весне. По лету. По теплу…

На цветение съехался люд…
Но еще не согрелись террасы,
и еще надувные матрацы
дремлют, плоски, и воздуха ждут.

От своих неуемных щедрот
до поры отдыхают базары…
Но сирени пьянящие чары
заслонили сырой небосвод.

И, вдыхая сиреневый чад,
прогнозируют умные люди
по рисунку небесных прелюдий
летних фуг развеселый парад.

И спешат от рабочих столов,
дух болезный немного поправить
и вместить в благодарную память
краткий миг изумрудных холмов…

И гуляют, и бродят окрест
в теплых шапках, ветровках и гетрах,
принимая владычество ветра
как судьбы повелительный жест.

Все претензии к небу отверг
городской несуразный скиталец…
Притаившийся Чертов Палец
указующе поднят вверх…

Как будто года не прошло
и не было зимы
и с позаросшим бережком
не расставались мы.

И те же запахи золы,
тумана и ухи,
и листья узкие – ветлы,
широкие – ольхи,

и тот же скрюченный брезент
на лодке, килем вниз…
То повинуется момент
мольбе: «Остановись!»

И сей остановленный миг
так гениально прост.
Овраг. Тропинка напрямик.
Деревня. Пруд. Помост.

Шерстяные чулки
и с галошами тапки…
То несут узелки
в церковь старые бабки.

Я смотрю из окна,
хоть уже атеизмом
отравила сполна
меня матерь-отчизна,

на весенний парад,
разноцветную скатерть,
будто розовый сад
потянулся на паперть —

тех далеких годов
роз бумажных лавины:
натуральных цветов
нет в апреле в помине.

В школе – тень на плетень,
и не скажет учитель,
что в безоблачный день
воскресает Спаситель

и коль веру хранить,
словно зеркальце ока,
будем на небе жить
все без горя и срока…

…Наступила зима,
нет весны за которой,
и тоска, как чума,
мучит душу повтором.

И не видно ни зги,
вихрем кружатся даты.
О, Господь, помоги
без вины виноватым.

Двухтысячная осень
на Яузском бульваре.
Меня сюда заносит,
чтоб довершить гербарий —

последнее заданье
к последнему уроку:
собрать воспоминанья,
не видя в этом проку…

Пропавшие надежды,
исчезнувшие лица,
истлевшие одежды,
престольная столица,

трескучие морозы,
гроза в начале мая,
Володька с папиросой
и разведенка Майя,

мамаши и папаши
из коммунальной кущи,
осенний лист опавший,
по Яузе плывущий…

Отправлю свиток тонкий
по жизни океану,
и выплывет к потомкам
он поздно или рано.

Живу с собою не в ладу,
и приоткрыта дверца,
что всяческую ерунду
впускает близко к сердцу.

Там в миокарде, как в тюрьме,
как пленники в неволе,
мотают срок в тревожной тьме
накопленные боли.

И, как ни милосерден рок
и справедливо судит,
пожизненный назначен срок —
амнистии не будет.

Так надо. Этот каземат
дан неспроста судьбою
и этот несуразный лад —
жить не в ладу с собою.

Это лето, это лето
закалялось, как могло:
грозы, мрачные рассветы,
ветры, битое стекло…

А теперь, когда короной
царь осенний завладел,
ни желтинки в сочных кронах,
да и бесы – не у дел…

Травы буйные пророчат
вечный праздник – летний день.
только что-то день короче,
и длиннее стала тень.

Только что-то рано очень
зажигают фонари…
Неужели все же – осень?
Грустно, что ни говори…

Такого не бывает в самом деле:
уж таял март на подступах к апрелю,
и в свете предзаката ярко рдели
высокие, разлапистые ели,
при этом деликатно так шумели —
совсем чуть-чуть, ну просто еле-еле…

Под елями по прошлогодней прели
бродили и отчаянно галдели
вороны без причины и без цели,
как будто от весны осатанели,
как будто не играет на свирели
весенний Пан, чтоб звери присмирели…

Всю ночь я не спала в своей постели
и слушала мелодию капели,
и щеки, как у девушки, горели
и рдели, как в закатном солнце ели,
припоминая зимние метели
и годы, что так быстро пролетели…

Разлюбить, разлюбить, разлюбить
ароматы промокших бульваров,
зазеркалье сырых тротуаров
и дождя бесконечную нить…

Разлюбить, разлюбить, разлюбить
всех детей, дочерей и сограждан,
стихотворчества острую жажду,
беспощадного времени прыть…

Разлюбить, разлюбить, разлюбить
близь небесную, даль земную.
Колокольню. Читальню. Пивную.
Тихо выйти и больше не быть

Прости, о Боже, что люблю сильней
земную жизнь, чем подобает это
смиренным душам Нового Завета,
что мысль гнетет о расставанье с ней.

Приветствую слабеющей рукой
триумф зимы, весенние дерзанья,
неправедные наши притязанья
на счастье, благолепье и покой.

Ширь поля, высь горы и леса стать,
светил небесных белое каленье…
Твои, Господь, великие творенья
мешают страстно Вечности желать.

Зачем же Ты, мир этот сотворя,
прельщаешь нас лучом иного света ?
Прошу, не подноси мне чашу эту,
а впрочем, воля – говорю – Твоя.

Неужто стала былью сказка:
внезапно набежавший шквал
из древности да Гамо Васко
мне алый парус подогнал.

Его ждала я очень долго —
примерно несколько веков, —
хламиду неземного толка,
предмета сказок и стихов.

И ценный дар, сей парус алый
явился в Мирликийский Храм.
Как мило… Но мой взор усталый
не соответствует дарам.