Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

где тамошняя щука не спешит
придерживаться сказочной модели
и возвести надежный щучий щит
от града, от жары и от метели.

Но здесь законы солнца и луны
неясны в их заходах и сияньях…
И с пляжа ветром вмиг унесены
разочарованные россияне.

3
Дует ветер Хургады —
всем ветрилам ветрило, —
добиваясь утраты
знойной силы светилом.

Ни на что не взирая,
отнимает у люда
ощущение рая.
ощущение чуда.

А над морем-над бездной,
как победная песня,
полумесяцем резвым
реет змей в поднебесье.

И, слиянные с тросом,
унесенные ветром,
удалые колоссы
бороздят километры.

У ветрила в фаворе
скоморох из Хургады.
Пляшет мальчик над морем
В шумный час предзаката.

Вдруг среди случайной неги —
в избежанье важных дел —
майский жук из Красной книги
в комнату мою влетел.

Красно-бурый. Спутал сроки —
ведь уже убавлен час
и, того гляди, пророки
два уволокут у нас…

Позабытая картинка:
капли утренней росы,
полированная спинка,
и антеннами – усы…

Очень давним, древним годом
ты наведывался к нам.
Ты – вредитель огородам,
мы – вредители жукам,

Стало быть, с тобой мы квиты…
И похожего на брошь
отпускаю – ешь досыта,
если что-нибудь найдешь

Не вечер – лунная парча,
а в ней – цикады.
За сборками из кумача
варю цукаты.

Все ближе к смертному костру
ос переплясы.
Парит, краснея сквозь листву,
в ночи терраса…

…Мои ровесницы пыхтят
внучатам сказки.
Мои ровесники хотят
девичьей ласки.

Ровесник девы с молоком
на детских губках
сквозь ночь несется напролом
за женской юбкой.

В молочной, несмышленой тьме
светя улыбкой,
готовится к своей судьбе
малышка в зыбке.

…Летим все вместе к торжеству
возмездья часа…
Парит, краснея сквозь листву,
в ночи терраса…

Синеглазый и седовласый,
он, наверно, ехал к жене…
Закружиться с ним в нежном вальсе
захотелось до смерти мне.

Распустить свои волосы черные,
руку дать, чтоб до самой зари
распрямленными, облегченными
танцевать – раз-два-три, раз-два-три…

Он смотрел на бабку с лукошком,
ничего о вальсе не знал.
Уперевшись локтем в окошко,
незаметно в ладонь зевал.

Мимо мчалось горячее лето,
повзрослевшее очень уже…
Я забыла, что песенка спета
и подумать пора о душе, —

Закружило меня выше крыши…
Впрочем, это, как мир, старо…
Он на станции «Выхино» вышел,
где берет начало метро.

Такие наступили времена —
нас не беда сильней сражает – радость:
горька нам припозднившаяся сладость
И жизнь без счастья – такова цена.

Такие наступили времена —
печалят чаще погребальным звоном,
и в памяти, по вековым законам,
навечно высекают имена.

Такие наступили времена —
изгнав из душ бесплодные мечтанья.
им посылают новое заданье
от вечности – момент испить до дна.

Такие наступили времена —
на дереве ни листика сухого,
и в воздухе, прозрачном и суровом,
натянута последняя струна.

На ней играет солнце допоздна,
луна серебряной ладонью гладит…
А если оборвется – значит, хватит…
Такие наступили времена…

Я толпу прочесываю взглядом
на знакомой с малолетства трассе.
Дама слева да и та, что рядом,
не могли со мной учиться в классе, —

эти бабки в допотопных блузках
на десяток лет меня моложе.
Тротуарчик, как и прежде, узкий —
в детстве вдоль и поперек исхожен.

Мимо старых переулков дивных,
не запоминая их названий,
мимо шаржей героинь и гимнов —
бывших коммуналок древних зданий

на Покровке люд гуляет новый,
праздничный и праздный, разночинный,
опровергнув старые каноны,
спрятавшись под новою личиной.

«Бабушка, скажите, где Колпачный?» —
спрашивает вежливый и бравый.
Только я и знаю, где Колпачный:
«Самый первый поворот направо».

Сижу на Солянке, в кафе «Елки-палки» —
сама себе спонсор, продюсер, помреж.
К салатам приставлены ложки-черпалки —
бери сколько хочешь и досыта ешь.

Здесь был магазин под названием «Ткани»,
был долго-предолго, примерно сто лет.
И, как габардин в невозвратность канул,
исчезли сатин, крепдешин, креп-жоржет.

Я помню премилое серое платье
с защипками на комсомольской груди,
и красные туфли от чешского «Бати»,
и радость сознанья, что все впереди.

И я комплименты от всяческих денди
в том платье срывала, была им под стать.
Тот серый сотен красовался на стенде,
а стенд – я запомнила каждую пядь —

стоял ровно здесь, на означенном месте,
где я, огорошена разностью дат,
жую запеченное яблоко в тесте.
и деликатесный кальмарный салат.

Ненатуральное толстое древо
лихо пробило стволом потолок.
Зал незабвенный расширился влево,
лестница сделала новый виток.

И, понимая все меньше и хуже,
где меж эпох обозначить межу,
спонсирую и продюсирую ужин,
с тканями стенды на свалку свожу.

Когда грядет суровая зима,
и листья облетели с мокрых веток,
о, Господи, не отнимай ума,
дай мудрости хотя бы напоследок.

Дай сил, чтоб муравейник суеты
застлать золототканым покрывалом
той давней, нерастраченной мечты,
что скроено по Твоему лекалу.

Дай разуму принять смиренно все,
что совершилось по всевышней воле.
Дай в грех не впасть – обратно колесо
раскручивать своей земной юдоли.

Дай, Господи… О, крик твоих детей —
все дай и дай , а на – куда как реже.
Но то, что сдюжим с помощью твоей,
хотя б чуть-чуть Вселенную поддержит.

Небеса, затянутые глухо
предоктябрьской серою тоской…
Прокопченной черною старухой
еду с моря Черного домой.

Свеж российской осени багрянец,
тыквы, словно желтые мячи…
Без меня танцуют южный танец
в зыби моря знойные лучи,