Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Там, впереди, под самою горой,
у шалаша из дерна и колючек,
окутана клубящеюся тучей,
пренебрегая солнцем и жарой,

в платке, конвертом сложенном на лбу,
в растоптанных галошах, теплой шали,
со впалыми губами, что шептали,
кто знает, заклинанье иль мольбу,

с морщинами на вогнутом лице,
с глазами цвета ночи полнолунья
сидела настоящая колдунья,
а. рядом – кошка в ситцевом чепце.

«Привет, Мария! Я издалека».
«Ну, наконец-то. Быстро раздевайся…
Туда, туда… И дурью-то не майся…»
и указала на шалаш клюка.

И ничего не оставалось мне
как погрузиться в каменную ванну.
И вскоре очутилась я в нирване,
и кошка размурлыкалась во сне.

Когда сварилась на костре трава,
Мария налила мне в кружку чаю.
сама не ела, не пила – молчала
или неслышно шамкала слова.

«Мария, а зачем коту чепец?» —
спросила с любопытством и в угоду.
«А он намедни провалился в воду
и уши простудил себе, малец»…

… Я неуместно вспомнила, как мы
в том городе, пропахнувшем бензином,
макету подивились в магазине, —
там были порыжелые холмы,

и озеро, и облетевший сад.
Высоким небом зеркало служило.
Как сердце горожанина щемило
и билось с окружающим не в лад…

О чем я? «В магазине»… Как могла?
Мария, что ты сделала со мною?
Но в этот миг, откинувшись спиною,
я в небе увидала зеркала,

в которых отразилось все подряд —
и тамариск, и воздуха стихия,
и профиль скал, и кошка, и Мария,
и даже я и мой печальный взгляд.

«Мария, к вам не заходил Поэт
с лицом, не допускающим общенья?»
И, откусив от мягкого печенья,
Мария, помолчав, сказала: «Нет»…

Как ни старался вечер тьму сгустить,
из лунных глаз протянутые нити
направили окрепшее наитье
так, чтоб меня на землю опустить.

Мерцали в черном небе зеркала.
пронзая ночь своим лучом-кинжалом,
окно Марии путь мне освещало.
и вот я – невредима и цела…

III
«Падеспанец – хорошенький танец,
его очень легко танцевать.
раз-два-три, и четыре, и пять,
первернуться и снова начать»…

Так танцевали мы далеким летом
после поверки. Пред закатным светом
спускали флаг. Высокой чести этой
пopoю удостаивалась я.
И, как нарочно, путались канаты,
на помощь старший подбегал вожатый,
я опускала руки виновато.
но все ж в тот день была героем дня.

Спасая умирающую веру,
мечтою воплощенной плыл Валера,
галантнейший из лучших кавалеров,
и приглашал на танец падеспань.
И я, как голубая балерина,
по пионерской комнате парила,
подругам улыбаясь очень мило —
за счастье незначительная дань.

Заложником своей душевной боли
печалился в сторонке добрый Толя,
уже не чая вовсе лучшей доли,
не ведая, что завтра при луне
Валера с настоящей балериной,
как эльф, легчайшей девочкой Кариной
умчит от всех мазуркою старинной
на радость Толе и на горе мне.

Но я не разрешу себе измены,
не выкуплю заложника из плена,
присяду на случайное полено,
не соблазнясь веселою возней.
Потом возьмусь дежурить по картошке,
раздам к обеду вилки, хлеб и ложки,
а в «мертвый час» я, мертвая немножко,
закроюсь с головою простыней…

…Так вспоминала, глядя вниз, в ущелье,
впадающее в черноморский пляж,
я, представитель бывшей пионерьи,
впав снова в расчудесный, юный раж.

В ущелье бесновались пионеры —
их крики умножались эхом гор —
без галстуков, значков и без манеры
скорей бежать на пионерский горн.
И звука горна не было в помине —
ушел в отставку золотой рожок.
И маленькие девочки в бикини
танцуют вместо падеспани – рок.

Таков урок… Я завернулась шалью,
а облако накрыло даль и близь…
Смеялось море над моей печалью,
и чайки не на шутку разошлись.

Я прочесала взглядом всю округу,
сквозь кипарисы – весь ребячий стан.
Кричали. Не искали локтя друга.
Не реял флаг. И не играл баян…

IV
Картины, кольца, броши и браслеты,
свистульки, икебана и матрешки.
А в середине – люди и поэты,
ежи, собаки, вундеркинды, кошки.

Здесь торг идет не на смерть, а на жизнь, —
живет над морем мирная стихия.
Ты на меня, читатель, положись, —
я покажу тебе Окно Марии.

Но не сейчас. Вон видишь – там Поэт
с лицом, не допускающим общенья.
Он у Марии не бывал, и нет
такому и не может быть прощенья.

Из своего адамова ребра
он сделал двух подруг – Арину с Анной.
Для них он не жалеет серебра
и дарит им стихов небесных манну…

…Но что это? Взлетело все вокруг
в порыве небывалом урагана —
матрешки, кукуруза, икебана,
и рукопись, и кисти белых рук.

Поэзия горела на ветру
апофеозом смертной феерии.
И все стенало: «Где окно Марии?»
И несся стон к небесному шатру.

И было на горе черным-черно,
и плакала Арина вместе с Анной.
И лишь Поэту было все равно,
он вглядывался в темень взглядом странным.

Темно. Светло. Потом опять темно.
Потом заныли ветра-парафразы…
Вдруг улыбнулись два небесных глаза,
Два недоступных. И зажглось ОКНО.

И стало жить спокойно и смешно,
на пляже, как грибы, росли панамы,
друг с другом громко флиртовали дамы,
состарившиеся не так давно,

И щебетали в ласковом луче
про то, как сохраниться молодыми…
Застыло солнце, как в параличе,
большой и безупречной желтой дыней.

На лежаке, в журчанье милых фраз
Арины с Анной, эдаким пижоном
сидел Поэт в халате с капюшоном
и с недоступным выраженьем глаз,

что, верно, сторожили сонмы бед,
хранили тайны драгоценный ларчик…
Вдруг в оба глаза прыгнул яркий зайчик,
и, вздрогнув чуть, зажмурился Поэт.

«Помилуйте, откуда этот свет,
Когда на солнце облако повисло?»
Тут я решилась дать ему ответ
и небольшое разъясненье смысла.

«Я не достойна… Но хочу сказать… —
как будто головою в тайный омут. —
Свет, от которого вам зренье ломит, —
на той горе, где Божья благодать:

в дали, что и тепла, и холодна,
как зеркало, в небесной эйфории
сверкает крыша дальняя одна —
второе солнце. Там живет Мария.

Когда в миру вершится суета
и голосят заблудшие витии,
горит, горит вечерняя звезда —
во тьме всегда горит Окно Марии…»