Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

2
Дорогая моя столица,
золотая моя Москва…
Твоя быль для одних – небылица,
для других – проливная тоска.

Как огромный клубок ползучих,
источающих жизнь и смерть,
Все сплелось – удача везучих,
злоба тех, кому не поспеть,

вседозволенность, окрыленность,
куртизанок блеск, нищета,
безнадежности мрак, влюбленность,
суицид, болтовня, немота,

сериалы, фанфары, гитары,
перестрелки, молитвы, посты…
И над всем этим лик витает
председателя новой Москвы.

Разобраться сейчас бессилен
даже старец, тем паче – юнец,
кто пред нами – Антихрист, Мессия,
Разрушитель или Творец,

и затем ли рожден, чтоб небыль
стала сказкой, а также быль,
чтоб кресты подпирали небо,
сбросив с плеч вековую пыль.

Неусыпным хозяйским дозором
объезжая владенья свои, —
то не с Рыцарем Зеркала ссора
и не с мельницами бои, —

смотрит шеф из машины сурово,
грандиозной заботой ведом,
но преткнется в проезде Серова
грустный взгляд о покинутый дом.

Там стоят купиной нетленной
погребенные времена, —
сквер покатый, герои Плевны…
Только память опалена.

Дети малые… Взрослые дети…
И пока не снится покой…
Он живет на этой планете,
а когда-то жил на другой..

Разобраться сейчас бессилен
даже старец, тем паче – юнец…
Но один престарелый филин
сторожит на дубе ларец.

В том ларце филигранная тайна,
позабыт-позаброшен ключ.
Я ищу его в детстве хрустальном,
направляя в прошлое луч…

3
Я помню тот навязчивый фантом —
возлюбленного мною однолетка
Как я стремглав бежала в теплый дом
поплакаться наперснице в жилетку!

Была любовь до неба высока
и широка, словно страна родная.
И слушала про муки на века
подруга, скромной головой кивая.

На лето с нею расставались мы:
я на чужую дачу уезжала,
где вальса звук и серебро луны
хранили в сердце впившееся жало.

Подруга же в деревне день и ночь
носилась без ветрил и без резона.
Все дозволялось – в лужах дождь толочь
и за полночь бродить до горизонта.

И в глупом изумленье теребя
крахмальный белоснежный куцый фартук,
я слушала в день первый сентября
признание за нашей общей партой,

в которую протиснулись с трудом
тела, что поотвыкли от неволи:
поведала подруга мне о том,
что целовалась с Николаем-Колей.

«Ты целовалась?» Поцелуй земной —
позорное паденье с неба в лужу!
И пары отбирал премудрый Ной
для чистых вздохов меж женой и мужем!

Так я считала свято, и никто
меня бы не увел из поднебесья,
из моего воздушного шато,
из облачных пространств и лунных весей…

Но не сказала этого, чтоб лад
не нарушать. Внимала очень ровно
подруге, что закатывала взгляд
и, вспоминая, так вздыхала томно.

«И обнималась?» – задохнулась я,
не знавшая еще прикосновенья.
И закружилась голова – ладья
качнулась на волне воображенья…

Учили нас: борись, гордись, учись,
чтобы зарница счастья загорелась.
Чем дольше крылья устремляли ввысь,
тем медленнее вызревала зрелость.

Но вот последний кончился урок,
и утвердили зрелость аттестаты.
На перекрестке тысячи дорог
стояли мы, незрелы и крылаты.

Дни сыпались сквозь время-решето.
С улыбкой вспоминая друг о друге,
не знали мы – судьбою решено
увековечить вместо встреч – разлуки.

Рок принялся узоры вышивать,
заправив жизнь в свои тугие пяльцы.
И с этих пор берусь пересчитать
свиданья и беседы все по пальцам.

Я знала – первокурсников страна
ей голову вскружила, удалая.
В деревне больше не была она
и не видала Колю-Николая.

Что дарит ей вниманье некий друг,
любимец женщин, раскрасавец гордый,
за что одна из преданных подруг
ей полоснула бритвою по горлу.

Потом помчались вскачь за годом год…
На улице столкнулись оживленной:
– Есть дети? – Мишка. У тебя? – А вот, —
кивнула на живот обремененный.

Я позвонила, помнится, сказать,
что дочку, наконец, явила миру…
Потом эпохи принялись скакать,
проваливаться в решето кумиры,

родные исчезать в небытие
и мельтешить больничные палаты…
За свет и радость, как скупой рантье.
судьба брала чудовищную плату…

…То было очень раннею весной.
В заботе дня, одетая неловко,
не к месту угнетаемая сном,
воскресным днем, на пыльной остановке

двух женщин я увидела, «в летах».
В одной из них признала ту подругу,
чей образ-спутник тихо, как в мечтах,
летал вокруг моей судьбы по кругу.

Но я не подошла. НЕ ПОДОШЛА…
Давила хмарь тяжелыми слоями.
И ноша лет казалась тяжела —
не для случайных редких встреч с друзьями….

…Однажды, в день победы над судьбой,
похожей, как двойник, на пораженье,
найти подругу тщилась над горой,
в старинном зданье, в день Преображенья,

что растворил в Божественных лучах
досады, боли, горечи, обиды.
Но… нет теперь людей в таких домах,
где есть атланты и кариатиды.

И все же долг я числила за мной —
найти подругу так или иначе…
Не знала я, что адрес неземной
всевышним управдомом ей назначен…

4
Из необозримой дали —
из глуби столетья, вдруг
звучит в телефоне Ляля —
зовет на сходку подруг.

С тех пор стали звезды прахом
и выросли города.
Еленой Петровной, право,
не знала ее никогда.

Хотя дядю Петю помню —
могучий, быть может, комбат
двух послевоенных, томных
девчушек водил во МХАТ.

Сияли наивные лица:
сейчас, через пару минут
в ручонки Синюю Птицу
Тильтиль и Митиль возьмут…

Залетная птица счастья,
ты чей же выбрала дом?…
…Так вот, с молодою страстью
твердила Ляля о том,

что надо, надо и надо
спустя сто пятнадцать лет
веселым девушкам-ладам
сойтись на совместный обед.

Причин не придумав приличных,
крутилась я так и сяк,
как вертится, пойман с поличным
за грязную руку, босяк.

А после сказала прямо:
«Негожа затея сия,
я – старая толстая дама,
не прежняя вовсе я,

и с этим ужасным обличьем
живу я, грешна, не в ладу
и что посему неприлично
на встречу идти. Не приду.»