Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Когда с виноватой миной
я с Лялей прощалась, она
спросила: « Ты помнишь Марину
такую-то?» Сразу струна

тревоги в душе заскулила.
« Я помню, конечно ». « Я – нет ,
но знаю, что … – будто бы вилы
воткнули в сердце, – что свет

Марина покинула в муках.
А знаешь ли, чьей женой
была перед вечной разлукой? —
такого-то ».. . Дом жилой,

Солянка, отрок неспелый,
лапта, пионерский костер,
секреты, потехи, успехи,
багдадский, хитровский вор

промчались губительным вихрем
по тонким сосудам и там,
ворвавшись в диастолу, стихли,
не дав раскрыться устам.

И, не побратавшись с модой
сверхновой планеты «Москва»,
никак не ложилась колода
в другой, незнакомый расклад…

5
И вот настал момент, когда
я отыскала ключик ржавый,
чтобы людей заверить – да,
цветет в аллеях резеда,
а если нет – спасти державу.

Старейший филин допустил
меня одну к шкатулке тайной.
И я, набравшись светлых сил
от всех пророческих светил,
засела, как мудрец Китая,

проверить, не для громких фраз,
всегда ли НАШИ те, кто с нами,
и ЧУЖАКИ – кто против нас,
шлифуя мысли, как алмаз,
с трудом сводя концы с концами.

Как ловкий иллюзионист,
тянула из кулька забвенья
и давний снег, и птичий свист,
рулады, что давал горнист
для вольницы и построенья,

учиться ленинский наказ
и платье школьное вне моды,
чернильниц бурых целый класс,
подругу с блеском серых глаз,
естественную, как природа,

и взгляд, и шелк примятых лент,
в руке фарфоровая чашка,
и скромный девичий жакет —
то было все, как реагент,
как лакмусовая бумажка.

Я вспоминала – о, мой бог, —
как с разудалой сероглазкой,
со всех младых примчавшись ног
на чистопрудный на каток,
мою обкатывали сказку.

Я думала: одна ль страна —
муж и жена, одна ль гордыня,
одна всегда ли сатана,
один ли ангел и струна,
звучащая в душе единой?

Я спрашивала у небес,
пропитанная их ночами:
неужто всех попутал бес
и волка, что стремится в лес,
с невинной девой обвенчали?

И важных всячин накопав,
варьируя под микроскопом,
все сочетанья перебрав,
сплела неписаный устав
по результатам всех раскопок.

Он, как бумажный змей, парил
под голубым небесным сводом.
И старый филин загрустил
из всех своих последних сил
и приготовился к исходу.

Вручив прошедшее как дань,
ему – былые все погоды,
снега, дожди, объятья, брань, —
ушла. Блестела филигрань
в лучах сомнительной свободы…

6
Земное притяжение, наверно,
мешает уяснить благую суть,
и в сердце незажившие каверны
оставшимся годам не затянуть.

Когда, прорвав тенета вялой были,
стрелу вонзает траурный аккорд,
нам бредится, что это мы приплыли
последним рейсом в наш последний порт.

И больше ничего не остается
как, восхваляя смерть, идти ко дну…
Но если сердце выжило и бьется,
мы замечаем новую страну,

иные реки и другие клены,
и надо, волны разгребая, плыть
под незнакомым солнцем утомленным,
и надо снова научиться жить.

В час оживанья, средь ночного плача
дотянется спасительная нить —
как узнику, шлет небо передачу,
чтобы земную совесть укрепить…

…Тот, кто вознес кратчайший миг природы —
лишь отроческой осени хрусталь,
был из особой ГЕНИЕВ породы —
другое их вменяется устам.

Не только в осени первоначальной
есть дивность, достающая до жил.
И я грущу над участью печальной
тех, кто до мудрой мысли не дожил…

Неторопливо, будто бы спросонья,
в глазнице недостроенных хором
витают ароматы межсезонья,
плывет по небу кучевой паром.

И движутся в небесной повилике
дыханием одной большой семьи
прекрасные, возвышенные лики,
за чей покой мы молимся с земли.

И не беда, не горькая примета,
что эфемерен тот воздушный лик…
Заплатим же достойною монетой
земле и небесам за каждый миг —

сегодняшний, грядущий и минувший,
за дождика весеннего столбы,
за лес, в снегах по пояс утонувший,
за океан, привставший на дыбы,

за вьюги, что рыдают и смеются,
за впаянный в ночную тьму алмаз,
за то, что никогда не расстаются
земляне с теми, кто ушел в свой час.

За общий дом в безмерности Вселенной,
за высший миг и мелочную чушь,
за суетливый бег по жизни бренной
за упокой освобожденных душ.

I
Там дерево росло. О возвышенье!
Орфей поет! О дерево звучит!
Молчало все. Но в молчаливом бденье
был знак начал и перемен сокрыт.

И пробирались звери из прозрачной дали
лесной, очнувшись от блаженных грез;
к молчанью не предвестие угроз,
не хитрость и не страх их побуждали,

а только слух. И сердцем каждый знал,
что вой и крик – ничто. Там, где природа
дика и хижину найдешь едва ли,

где темные инстинкты обитали,
храм со столбами, что дрожат у входа,
из высших звуков ты для них создал.

II
И, девочка почти, она была
слияньем песни и счастливой лиры,
весеннего покрова переливом,
и в ухе у меня постель свила.

Спала во мне. Все было сном ее —
деревья, что красою изумляли,
и осязаемость лугов, и дали,
и удивленье каждое мое.

Сон вечности. То – чудо на пути,
поющий Бог: Ничто ее не будит.
Воскреснув, спит; проснуться жажды нет.

Где смерть ее? И сколько быстрых лет
мотив звучать, не иссякая, будет?
Уйдет ли из меня?.. О девочка почти…

III
Бог всемогущ. Но сможет человек
приблизиться чрез лиру к Божьей сути?
В сомненье он всегда – на перепутье,
где храма Аполлона нет вовек.

Ведь песня та – так учишь ты всегда, —
не дар, не долг, не новое свершенье;
есть жизнь она, Господнее творенье.
А где же мы? И повернуть когда

решит Всевышний землю к нам и звезды?
Се не свершится, юноша, коль пенье
вдруг вылетит из уст, как пар сквозь ноздри, —

то не запел ты. Как дыханье та
свободна песня – правды дуновенье,
дыханье Бога. Ветра маята.