Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Нам предстоит совместная мука —
собрать воедино раздробленность толков.
Трудно помочь тебе. Ты меня только

в сердце не взращивай. Будет целей.
Я направлю Господа нашего руку
и скажу: здесь Исав в шкуре своей.

XVII
В памяти стариков —
путаницы обители —
святость корней, родников,
которых они не видели.

Каска, охотничий рог,
разные притчи складные,
мужчина – отмщения бог,
женщины – лютни сладкие.

Ветка с веткой сплелись,
тесно в их мире…
Одна! О восстань… поднимись…

Но ломаются вновь они.
Лишь верхняя нижет дни,
пригнувшись к лире.

XVIII
Слышишь, мой господин,
дрожь, громыханье?
Это – новых годин
вестник охальный.

Грохот такой не вхож
в тайны творенья.
Хочет машина все ж
слов одобренья.

Машина. Смотри-ка:
мстителен громкий глас,
она искажает нас.

А силу у нас взяла б,
она бы, как вечный раб,
служила, безлика.

XIX
Изменчива, словно лик облаков,
мира природа.
Падают в бездну веков
быстрые годы.

Сквозь круговорот
бурного мира
Песня Твоя живет,
Бог с лирой.

Не изучили любовь
и не успели страдать,
а смерти не терпится дать

знанье о вечной разлуке.
Только слышатся вновь
песни святые звуки.

XX
Что ж сказать тебе в твою честь, Господин,
звуком в тварях возжегший огонь?
Не забыть мне день весенний один.
Поздний вечер. Россия. Конь…

Белый конь из деревни в луга забрел, —
он свободу в ночи добыл:
на передних ногах волочился кол,
колокольчик о гриву бил

вдохновенно, в такт и задором звеня.
И хоть путы стесняли галоп,
как взыграла кровь в сосудах коня!

Как он чувствовал дали – еще б!
Он слушал и пел. В твои саги вплетен
тот образ.
Тебе посвящается он.

XXI
Снова весна. И земля – как ребенок,
знающий множество разных стихов;
много, о много… Мир светел и звонок —
вознаграждение зимних трудов.

Старый учитель седобородый
строг был. Когда ж обновились поля,
все голубой и зеленой породы
знает: всему научилась земля.

Рада свободе, она в догонялки
с юным азартом с детьми разыгралась —
там развеселому повезет.

Как пригодилась ученья закалка!
Все, что в корнях и стволах наливалось,
песню о счастье поет и поет.

XXII
Мы – бегущие,
но знают времени шаг,
этот бездельный пустяк,
лишь отстающие.

Всё спешившее
мимо прошло тотчас,
только пребывшее
свято для нас.

Юноша, смелость твоя,
знай, не в поспешности,
не в штурме большой высоты.

Все спокойно: заря,
мрак безутешности,
опусы и цветы.

XXIII
О, только если полет
не целью земной тщеславен,
а просто сам себе равен,
достигнув горних высот,

и, профилем неба касаясь,
кружиться вечно готов,
играя и изгибаясь,
любимец быстрых ветров,

и только если КУДА
юную спесь отодвинет,
гордость творца усмирит,

высота позовет тогда
того, кто пользу отринет, —
он в небо один воспарит.

XXIV
Древнюю дружбу отвергнуть, великие Боги,
cвободы дарители, лишь потому, что всюду
твердая сталь, закаленная нами строго,
или на карте искать ее будем, как чудо?

Эти друзья могучие наших мертвых,
не прикоснувшись к колесам, у нас отнимают.
Их посланец медлительный не успевает —
мы далеко пируем на наших курортах,

опережая посланца. Теперь друг на друга
мрачно киваем, друг друга совсем не зная.
Больше не вьются тропинки прекрасным лугом —

лишь напрямую. Котлы паровые пылают,
молоты бьют, свою мощь удесятеряя.
Мы ж, как пловцы утомленные, силы теряем.

XXV
Я тебя вспоминаю, Тебя, чтобы вновь встрепенулся
тот цветок, у которого имени нет в миру.
Вспомню еще раз. А вам, кто теперь отвернулся,
я актрисы отчаянья представлю игру.

Только танцовщица. Вдруг тело замедлило танец,
замерло, будто юность отлили в медь.
Грусть и раздумье… Тут неба высокий посланец
музыкой сердце наполнил, что призвано петь.

Подкрался недуг. Обступили незваные тени.
Кровь потемнела. Минутной надежды плетенье
звуком весны безмятежной сказало: не верь.

Снова и снова, сквозь тьму и ночные провалы,
блестела, земная. Но сердце ее достучало,
открылась пред нею скорбная дверь

XXVI
О Божество, до последнего вздоха поющий,
ты, пораженный толпой разъяренных менад,
смог пересилить их вопли гармонией сущей,
из хаоса льется твой высочайший лад.

Ни головы, ни лиры твоей им не разбить.
Зря торжествуют победу, а острые камни —
те, что в сердце бросали, будут веками
преображенными в нежность и музыку жить.

Местью вконец затравлен, замучен, убит.
Песню твою слушали звери и скалы,
птицы, деревья. Там и поныне звучит.

О Бог поверженный! Неотменимый полет!
Тебя сгубило враждебности злобное жало,
но мы тебя слышим, природа тобой поет.

I
Дыши, мой стих, порожденье небес!
И постоянно приемли
чистый, изменчивый мир. Ты – противовес,
что меня выравнивает и колеблет.

Я из волны света
морем стал наяву.
То – бережливейшее из морей планеты, —
пространства не надо ему.

Сколько же в е сей вселенной бывало уже
во мне. И многие ветры
стали сынами душе.

Узнаешь ли ты меня, воздух давнего крова?
Исполненные заветы —
форма и сущность слова.

II
Как подвернувшийся образ поэту
истинным кажется, маску надев,
так зеркала порою согреты,
присвоив святые улыбки дев;

когда они видят себя по утрам,
в зеркале чистом играет сиянье,
и образ прекрасный через дыханье
лишь отраженьем вернется к нам.

Что же в камине, в этой метели
коптящего пламени видится с мукой? —
Отблеск жизни ушедшей, тризна.

Ах, земля, кто знает потери?
Тот, у кого ликующим звуком
сердце поет благодарность жизни.

III
Вы – зеркала: ваша сущность сокрыта,
в мире не ведают вовсе о ней.
Как чрез отверстия звонкого сита,
вы заполняете краткость дней.