Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Я взмыла, как над Витебском Шагал.
развеялись мои слова по ветру…
«Я знаю все давным-давно про это…» —
и, как отрезал, с пляжа зашагал.

Я рухнула на гальку тяжело.
Арина с Анной одевались хмуро.
Подписывая приговор, понуро
скрипела чайка медленным стило…

V
Когда же неизбежные минуты
пришли меня в дорогу проводить,
окно Марии мне вручило нить,
чтоб выбраться из лабиринта смуты,

точней, клубок из радости и света.
Ложилась нить между блестящих рельс,
бежали мимо поле, речка, лес,
мелькали стометровые пикеты.

Доволочив набитую суму,
коричнева, как с острова Таити,
держа в руке конец блестящей нити,
я подошла к подъезду своему.

Смахнув с лица дорожный окоем,
приветствуема всем своим ковчегом,
я, потрясая нитью, словно чеком,
вскричала: «Мы теперь его убьем —

тот ужас, что всегда в полночный час
нам не дает свести концы с концами!»
Позвякивая бубном с бубенцами,
спросил ребенок: «Кто обидел нас?»

И, вместо дара сладеньких утех,
поведала ребенку я про смуту,
что каждый час и каждую минуту
почище Минотавра гложет всех.

Конечно, малый сей понять не мог
из моего рассказа слишком много.
Я обещала взять его в дорогу
по лабиринту – сматывать клубок.

И уверяла, что с тех самых пор
кк с чудищем покончить доведется,
по нити положительных эмоций
мы будем восходить к вершинам гор,

в ту даль, что и тепла, и холодна,
где зеркалом в небесной эйфории
сверкает крыша дальняя одна —
второе солнце. Там живет Мария.

«Пойми, кругом вершится суета
и голосят заблудшие витии,
а там горит вечерняя звезда —
во тьме всегда горит Окно Марии».

VI
Но мчалась жизнь вперед неугомонно
с такою частотой минувших дней,
как впрыгивают к пассажирам сонным
в купе лучи дорожных фонарей, —

по небоскребам и по нежным стеблям,
по мостовым и по крестам антенн…
Но я за нить держалась, как за землю
до времени и до поры Антей.

В путь собираясь, на вопрос извечный
«Быть иль не быть?» я отвечала – быть!
Но вот попутал бес меня беспечный —
я потеряла золотую нить.

Пугаясь темноты и ветра гула,
я тщилась путеводную найти.
Однажды показалось, что блеснула
за поворотом Млечного Пути.

Однажды показалось, что схватила,
что дотянулась до нее рукой,
Я подалась вперед… Не тут-то было…
И вот пришел небытия покой.

Порой упитанное тело быта
пронзал ребячий каверзный вопрос.
Я, вздрогнув, отвлекалась от корыта,
краснела до корней седых волос,

пускалась в деловое рассужденье,
все объясняя с ясной головой
не тяжестью шального восхожденья,
не страхом перед горной высотой,

а благодарностью за обладанье
тм, что дано. И так тому и быть.
И правом на непостижимость тайны,
и правом жизни тайну погубить,

и тем, что от добра добра не ищут,
и нежеланьем перемены мест,
пристрастием к родному пепелищу,
осенним лесом, что шумит окрест.

И утками летящими из песни,
с гусями повязавшей их навек,
и гимном звонкой радости чудесной
репертуара лагеря Артек…

Не надо лучше – только бы не хуже,
не надо выше – только бы не вниз…
И вяли на глазах ребячьи уши,
наружу рвался неприятья визг:

«А лабиринт? А чудище? Все – небыль?»…
Роптал обескураженный народ,
похолодело голубое небо,
поплыли облака наоборот…

VII
Когда же вечер, по своей привычке,
засветит одиноким фонарем,
на фоне запоздалой электрички
и ящиков с дымящимся старьем,

во тьме, среди осенней позолоты,
необратимой в бурые рубли,
во глубине дрожащего киота,
явившееся, как из-под земли,

Окно Марии загорится снова
и даст через дорогу тайный знак.
И я услышу, ко всему готова,
как прошуршит по листьям тихий шаг.

То будет осень. Вечер воскресенья.
К Окну Марии подойдет Поэт
с лицом, не допускающим общенья.
Замрет перед киотом силуэт.

И будет слушать, слушать, как лихие,
пронзая тьму, грохочут поезда.
Во тьме всегда горит Окно Марии,
горит, горит вечерняя звезда.

В ее луче, протянутом над морем,
кричат в горах ночные петухи,
блаженна суета, избывно горе,
и светом продиктованы стихи.

1
В клубке прозрений, стонов, битв и бед,
в эпоху катаклизмов-катавасий
со мной, Марина, – помнишь? – та же ваза
и тот же – помнишь? – стихотворный бред.

И тот же наш излюбленный район, —
иду проездом имени Серова,
названьем он своим старинным снова,
какого мы не знали, наречен.

Как новое безумье на Руси,
все прокляли сакральное безбожье.
И я, Марина, окрестилась тоже,
и Бог теперь на небесех еси.

Что нового? Есть новость у меня —
та, от которой Бог тебя избавил.
И я не исключение из правил,
когда грешу, дар неба не ценя.

А божий дар не только «на носу» —
проник и в сердце, и в глаза, и в душу,
сулит болезнь, воспоминанья сушит,
вручает нежелательный досуг.

Досужий май без сумасбродных гроз?..
Да мы б того камнями закидали,
кто предсказал бы вместо звездной дали
тупик без вдохновения и слез…

Проезд Серова (до недавних пор)…
К знакомому я приближаюсь дому,
ныряю в арку, как в волшебный омут,
чтоб вынырнуть в почти забытый двор.

Потом подъезд. На третий ли, второй
этаж вела крутая, винтовая?
Мной видана в Париже таковая,
про эту же забыла, боже мой…

Связую, чтоб реальности солгать,
обрывки снов и яви в узел туго:
вон там, за дверью, школьная подруга,
на стул колени, локти на тетрадь, —

в грамматики непостижимый строй
вникает ртом, глазами и ушами.
А матушка ее, хоть я мешаю,
не гонит вон паршивою метлой.

Вне злых и добрых коммуналок быт —
отдельная, единственная в классе,
доступная всегда народной массе, —
твой дух сквозь все эпохи не забыт…

Стояла и ждала, когда мечты
преодолеют расстоянья дальность
и превратятся в милую реальность.
Но… Хрупкий миг не терпит суеты.

Чужие мысли, запах, свет и звук
бежали мимо по крутой спирали,
при этом что-то громко напевали,
не замечая виртуальных мук…