Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Цвет алый глазу не под силу,
и в чахлом сердце силы нет…
Склонюсь главою пред кадилом,
поглубже натянув берет.

А озорной посол от Васко
(послу уже пять сотен лет)
не знает никаких фиаско
и вечно молод, как поэт…

Рули, посол, по жизни бренной,
я помашу тебе рукой,
улыбкой улыбнусь смиренной
и тихо побреду домой.

Как утомительно движенье
от раздраженья к состраданью,
от состраданья к раздраженью;
и рвется, рвется сердце дамье.

Раскаянье и недовольство —
дуэтом скрипки и гобоя, —
каким-то злобным руководством
приписаны к ночному бою.

То обвинения от Сциллы,
то утешенья от Харибды.
Снуют тлетворные бациллы,
как растревоженные рыбки.

Непреходяще упованье,
что мелочное раздраженье
и горестное состраданье
скрестятся в чудное мгновенье.

Тогда в счастливом дне пребудешь,
всем сердцем отдаваясь диву.
Тогда легко минуешь чудищ
по тихому любви проливу.

Когда мотает ветер рощи
и ставит на попа пески,
гармонию представить проще
из жизни, смерти и тоски.

Под шквалы ветра все понятно,
премудрость видится простой,
и кажется, что неповадно
впредь маяться одной тоской.

Своей симфонией надмирной
соединяет близь и даль,
как будто в пустоте эфирной
маэстро давит на педаль

тысячетрубного органа
и побуждает все звучать —
овраги, пущи и барханы,
каньоны, облака и гать.

И все звучит, и все едино —
все беглецы и все гонцы,
мечта и боль, костры и льдины.
и все начала и концы.

Вы простите меня, таксы,
спаниели, бультерьеры,
те, что куплены за баксы,
те, что преданы без меры,

что люблю я грациозных,
независимых, роскошных,
в ласке томных, в гневе грозных,
на коротких лапах – кошек.

И, застыв, как изваянье,
не могу налюбоваться
с непритворным обожаньем,
как дерет обои Katze [4],

как слюнит кошара шерстку
язычком своим шершавым,
как становится то жесткой,
то пушистым круглым шаром;

вспыхнет глазом, выгнет стойку,
понесется что есть мочи,
а потом заснет на стопке
накрахмаленных сорочек

живописною гравюрой…
Что касается собак, то,
я не очень их «де-юре»,
но весьма, весьма «де-факто».

Только выхожу из дома,
глаз следит, как мчит куда-то
свора мелких и огромных,
как на праздник славной даты,

или призваны к леченью
ран, разбережённых солью,
или кто-то в нетерпенье
ожидает их к застолью, —

свора мелких и огромных
псов, не знающих покоя,
боязливых, грустных, скромных,
в каждом – по рабу-изгою,

что не выдавить – навечно…
Что ж до невеличек-кошек,
кошка выспится, конечно,
и пойдет войной на мошек,

что взялись невесть откуда
и танцуют вкруг торшера…
Я непреданному чуду,
право, предана без меры.

Нет на свете выше касты
тоньше – штучки в интерьере…
Вы простите меня, таксы
Спаниели, бультерьеры.

I
С большой горы, которой не дано
вовеки с близким небом разлучиться,
стекает тени черное пятно,
прохладной лавой мне под ноги мчится.

Холмы – неопалимой охры блеск —
в пространство шлют шуршанье трав колючих,
призыв козленка, птичьих крыльев плеск,
игру каменьев на тропе сыпучей.

Нарядны облака, как на пиру,
иль выстроились, может, для парада? —
Такие детям раздают в миру.
на палочках, на радость и в награду.

И мигом испаряется во рту
и тает невещественная сладость,
невидимую проводя черту —
ту, за которой неземная благость.

В дали, что и тепла, и холодна,
как зеркало, в небесной эйфории,
сверкает крыша дальняя одна —
второе солнце. Там живет Мария.

Когда в миру вершится суета
и голосят заблудшие витии,
горит, горит вечерняя звезда —
во тьме всегда горит Окно Марии.

II
Однажды, вознесясь под облака
в нежданном и нечаянном порыве,
я вывихнула ногу на обрыве
и, ковыляя, хныкала слегка.

И каждый шаг с глубокой хромотой
надежду отнимал на возвращенье.
Но вдруг тропа явила ответвленье,
затем – жилье под самою горой:

Не просто дом и никакой не сад —
обширное и странное хозяйство,
перед порядком легкое зазнайство.
и тишина. И ароматный чад.

Там на земле валялись: котелок
и высохшею коркой – босоножка,
в бараний рог изогнутая ложка,
туманами заржавленный силок.

И, обеспечив ненадежный плен,
придавливал брезент сухое сено.
Оранжерея старая просела,
и разорвался полиэтилен.

Бок-о-бок сдвинув толстое руно,
смотрели овцы грустными глазами.
Вдруг взлаяли дурными голосами
собаки, что не лаяли давно,

и я, чтоб эту вздорность превозмочь,
их называла нежными словами.
В загоне среди белых кур сновали
три нутрии, все черные, как ночь.

На хромоногом стуле, над крыльцом
сушились одеяло и подушка.
Подварчивала важная индюшка,
от возмущенья покраснев лицом.

Поодаль, под кизиловым кустом,
поверженный на землю сладкой негой,
раскинув руки, спал под чистым небом
какой-то странник богатырским сном

Да будет вечно Божья благодать
его чела спасительно касаться:
я в нем узнала егеря-красавца,
что часто в мир приходит погулять.

И тут догадка врезалась стрелой,
куда занесена я доброй силой…
«Есть дома кто?» – я громко вопросила,
Но был ответом царственный покой.

Я заглянула в низкое окно,
что людям в светлый полдень солнцем служит,
чей теплый свет ночной звезды не хуже, —
«Окно Марии» прозвано оно.

Там словно бы застыла на века
картина Мастера: в дырявый тапок
из крынки, опрокинувшейся набок,
бежала тихо струйка молока

на сотканную из цветных пород,
из разных трав лоскутную цыновку…
Тут взгляду стало как-то вдруг неловко,
и он скользнул налево и вперед.