Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Залов пустых расточители, моты,
в сумраке дальше лесов и полей…
Люстра таранит ваши пустоты
блеском шестнадцати пышных ветвей.

Вы весьма живописны подчас.
Кто-то, казалось, вошел в вас лихо,
робко другой прошмыгнул мимо вас.

Лучшие же пребудут, доколь
там, в зазеркалье, на сдержанных ликах
белый Нарцисс исполняет роль.

IV
О зверь, которого в природе нет.
Не ведая о том, его красе,
походке, стати, шее с давних лет
и свету взора поклонялись все,

хоть нет его. Но от любви он стал
БЫТЬ, чистый зверь. Ему пространство дали
В пространстве ясном, где пробел зиял,
он голову легко поднял; едва ли

он жаждал быть. Без корма жить он мог,
призыв лишь страстный «будь!» его кормил.
И зверь настолько сделался сильней,

что рог на лбу его вознесся. Рог.
Зверь к юной деве белым подходил —
был в зеркале серебряном и в ней.

V
Мускул, что соцветью анемоны
дарит утра медленный накал
в час, когда на луговое лоно
многоцветный спектр еще не пал,

и, в звезде соцветья напряженный,
мускул, что всегда принять готов
каждый миг и день новорожденный,
так переполняется трудов,

что едва успеет след заката
отразиться в контуре листочка:
ты, всесильная миров громада!

Мы, насильники, бытуем дольше.
Но когда, в какой вселенской точке
будем восприимчивей и тоньше?

VI
Роза, царица, была ты в древности дальней
чашей с каймою для простаков.
Мы ж зачарованы неразгаданной тайной
твоих бесчисленных лепестков.

Богатство твое – облаченье на облаченье
вкруг тела из глянцевой пустоты;
но каждый твой лепесток несет отреченье
от всех одежд, нарядов тщеты.

Издавна твой аромат манит,
очень сладки его названья;
вдруг, как слава, в пространстве парит.

Мы, увы, не знаем имен – мы гадаем…
Но вмиг пробуждаются воспоминанья,
к которым мы взывали годами.

VII
Вас, цветы, деловые руки собрали —
герои (девичьи руки всегда и сейчас),
и на садовом столе, от края до края,
горою раненые лежали, в последний раз

томно воды ожидая, которая рада
жизнь ненадолго продлить, чтоб потом
снова поднялись соцветья их от заряда
пальцев чувствительных; и перстом

чудо творится; вам облегчат состоянье,
как только в вазу поставят с водой,
хладность ее и жар покаянья

дев, что просят у вас грехов отпущенья,
словно на исповеди, – все не бедой
вмиг обернется, а общим роскошным цветеньем.

VIII
Мало осталось друзей далекого детства —
их разбросало по города разным концам:
тех, с кем мирились и ссорились по малолетству
и, как вещает словесной полоской овца,

молча могли разговаривать. Нашу радость
не замечали. Да кто ж поймет?
В бурных людских потоках мы растворялись,
долгим, тревожным казался год.

Мимо катились чуждые нам экипажи,
плотно дома обступали; что правда, что лживо,
вовсе не знали. Что ж истинный мир являл?

Просто ничто. Лишь мячи. Их полетов пассажи.
Даже не дети…Но иногда – ах, как живо
прошлое – кто-то под мяч летящий ступал.
(памяти Эгона фон Рильке)

IX
Судьи, хвала вам – ненужные пытки избыли
и отменили тяжесть железных оков.
То не душевный порыв, а конвульсии были,
вашей жестокосердности мягкий покров.

Щедрый подарок – забросили эшафот,
как возвращает игрушки дитя, что не новы, —
с прошлого праздника. Глупое, чистое, ждет
сердце открытое Бога теперь другого —

истинной кротости. Явится некто могучий,
свет излучающий, как Божество,
больше, чем ветер для корабля и тучи.

Но и не меньше, чем тихая тайна наитья —
приобретенье души, что вошло в существо,
как драгоценный плод нескончаемого соитья.

X
Всем достиженьям машина грозит, покуда
спесью возносится вместо повиновенья она.
Рук щегольство отринув, движений медлительных чудо,
режет твердые камни, решительности полна.

Нет от нее покоя; надо, чтобы однажды,
cмазанная, услышала грохот свой в тихом цеху,
Мнит, что она есть жизнь и все одинаково важно —
творит ли она, созидает иль превращает в труху.

Но волшебству в жизни есть еще место; вмещает
сотни примет первозданья, игры сил непорочных,
что, далеки от машины, мир чистотой восхищают.

Слов несказанных полет в нежности тихой убранстве…
Музыка, вечно нова, из камня дрожащего прочный
Строит божественный дом свой
в невыносимом пространстве.

XI
Смерть порою – итог законных мира порядков
с тех пор, как ты, человек, несешь охотничий стяг;
больше, чем сеть и капкан, парусов обманные тряпки
я вспоминаю – в пещерных карстовых полостях.

Тихо вешали их, будто бы символ тайный
мира и праздника; после бились о кнехта край.
Ночь бросала из тьмы голубей дрожащую стайку,
слабых, бесцветных – к свету…
Это по праву, считай.

Всякий намек состраданья ты от себя не отторгни.
Охотник – при исполненье, и перья летят, и пух
вдали от видящих глаз.

Убийство – наглядный образ
нашей бродячей скорби.
Истина – светлый дух,
витающий подле нас.

XII
Жди и желай перемен – то источник огня вдохновенья,
если в душе твоей дара преображенья нет;
дух, одолевший земное в их непрестанном боренье,
любит в полете фигуры лишь поворота момент.

Ведь остановка в пути – это оцепененье.
Счастлив ли тот, кто поборник невзрачности серой?
Жди, жесточайшее шлет жестокому уведомленье.
Молот, увы, занесен над верой.

Чистым будь родником. То – познанья порука;
льются творенья восторженно и благодарно,
часто начало – в конце, а конец – начало начал.

Каждый счастливый дом – дитя или внук разлуки,
все с удивленьем проходят сквозь это. И новая Дафна,
лавром себя ощутив, желает, чтоб ветром ты стал.

XIII
Будь впереди разлук – так, будто прощанье
в прошлом уже, как зима, что минует вот-вот.
Ведь среди зим бесконечное есть зимованье,
и, претерпев его, все твое сердце снесет.

Будь в Эвридике умершим, – поднявшись над тенью,
пой, прославляя романтику вечных разлук.
Здесь, среди исчезающих будь, в царстве видений,
будь разбитым стеклом, превратившимся в чистый звук.