Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Будь – но и знай также небытия законы,
слушай души колеблемой вечные стоны,
в миг озаренья исполнишь все и поймешь.

К миром утраченному, к запасам, что долгие годы
неисчерпаемы в недрах безмолвной природы,
себя, ликуя, причисли и число уничтожь.

XIV
Видишь цветы, эти преданные созданья,
что нам вручают судьбы своей краткие дни, —
кто ж это знает? А вечная грусть увяданья —
это каются в чем-то они.

Мир воспарил бы. Но мы его обременяем,
давим на все, восхищенные весом своим.
О, для чего наставленья вещам учиняем?
Вечное детство – счастье, врученное им.

Если бы с ними уснуть и в бездонных глубинах
вместе побыть, может статься, совсем другим
ты возвратишься из общих тех снов голубиных.

Или остаться, быть может, в родных объятьях
славимым и обращенным, равным своим —
тем, ветрами лугов овеваемым братьям.

XV
О ты, фонтана устье, ты – уста,
что вечно о высоком говорят.
Ты, мраморная маска, – маскарад
воды журчащей. Акведук с моста

к тебе подходит, он издалека,
мимо могил, пред склоном Апеннин
несет немолчный говор твой, пока
по мшистой застарелости седин

он в чашу не падет, затихнув там,
где ухо спящее, неведомое нам,
труба из мрамора – журчанья вечный ход.

Земли большое ухо. Лишь с собой
беседу признает. Сосуд любой,
что зачерпнет воды, ее прервет.

XVI
Постоянно нами разрываем,
Бог – пространство, что врачует нас.
Мы остры и мним, что много знаем.
Он же, ясный, всюду всякий час.

Жертвы – только те, что святы, чисты, —
он берет как верности обет,
с горней высоты своей лучистой
нас хранит от крайних бед.

Только мертвый пьет
из источников, что рядом, у околиц;
Молча Бог им знак дает, —
им, мертвым.

Нам же только шум предложен, гордым.
А ягненок просит колокольца —
кротости инстинкт его ведет.

XVII
Где, в каких орошенных, блаженных садах, на которых
древах, из коих безлистных, нежных чашечек спорых
зреют диковинные плоды утешения? Эти
лакомые, что, быть может, найдешь на рассвете

ты на лугу примятом твоей нищеты. Постоянно
будешь дивиться величию этих плодов,
силе целебной их, мягкой кожурке странной,
и не мешает тебе ветреность птиц, примириться готов

с червем. А есть ли деревья, что, ангелами любимы,
тайно взращенные странным садовником неторопливым,
не принадлежа нам, возносят нас к свету?

Сможем когда-нибудь мы, ходячие схемы и тени,
нашей незрелостью, вялых поступков плетеньем
невозмутимость нарушить спокойного лета?

XVIII
Танцовщица: о превращенье
исчезнувшего в движенье: дар от твоих щедрот.
А вихрь в конце, это дерево из круженья,
не взял ли себе в обладанье свершившийся год?

Цвести неспешно, чтоб мошки над ветвью роились,
вкруг тишины верхушки? Не ты ли над ней
солнцем была и летом – теплом струилась,
безмерным теплом твоих жертвенных дней?

Но плодоносило, плодоносило древо экстаза.
То не его ли простые плоды: кувшин
в полоне колец и совершенная ваза?

А вот и образ: то ли изображенье
осталось, что брови твоей темный клин
быстро черкнул на круче собственного крученья?

XIX
Где-то золото в благотворящем банке живет,
тайно тысячам благотворит. Но каждый
нищий, слепой для медной монеты даже —
место пустое, угол под шкафом, где пыльный налет.

В торговых рядах у денег житье домашнее,
переоделись для виду в шелк, гвоздику и мех.
Он, молчаливый, замер пред ними, важными:
у них передышка, бдящих и спящих, – у всех.

О, как желает закрыться в ночи эта открытая вечно рука.
Завтра судьба вернет и протянет неспешно
ту, что светла, бесконечно ранима, убога.

Чтоб хоть один соглядатай могущество их на века,
дивясь, постигал и славил. Выразит лишь воспевший.
Внятно лишь Богу.

XX
Там, среди звезд. Далеко. И все же дальше настолько
те, что здесь, на земле.
Первый, к примеру, ребенок… и следующий… Горько —
все далеки, как во мгле.

Мерит судьба нас Сущего пядью, быть может, —
это ее секрет.
Сколько же пядей от девы к мужчине положит,
если любит иль нет?

Всё далеко, и нигде не смыкается круг.
Там же, где трапезой ломится стол извечный,
в рыбьи глаза взгляни.

Рыба нема… решили однажды. А вдруг
где-то есть место, где рыбы гуторят на рыбьем наречье,
хоть всем известно – безмолвны они?

XXI
Пой о садах неведомых, сердце; будто в стекло
вплавленных тех садах, прозрачных, недостижимых.
Розы и воды, Шираз, Исфахан, их тепло
благостно ты воспевай, восхваляй несравнимых.

Сердце, яви, что без них нет жизни грустней,
что лишь тебе предназначены спелые смоквы.
Что к дуновенья лицу – прошептало и смолкло —
ты прислонишься среди цветущих ветвей.

Избегни ошибки – не думай, что ждут лишенья
за принятое решенье, именно: быть!
Ты, шелковидная нить, внедрилась в плетенье.

Какой бы образ ни волновал тебя втайне
(даже если это момент страданье испить),
чувствуй, что целый ковер достоин вниманья.

XXII
О судьбе вопреки: изобилия великолепье
плещет в парках и льется по жизни рекой.
У высоких порталов атланты стоят раболепно,
подпирают балконы и мудрый хранят покой.

О, медных колоколов языки – упрямо,
против серости будней восстав, звучат.
Лишь одна колонна Карнакского храма
дожила, поседев, до позднейших дат.

Ныне свергают излишества – это не ново,
в спешке стремятся из солнечного, золотого
дня в ослепленную светом ночь их загнать.

Буйство утихнет и не оставит следу,
та же кривая и те, кого вывезла к свету,
небесполезными были. Впрочем, как знать.

XXIII
Позови меня, ведь час удачи
не дается в руки с давних пор;
близок и молящ, как взор собачий,
удирает он во весь опор

в миг, когда ты мнишь – свершилось, схвачен.
Так лишен ты многого в пути.
Мы свободны. Там отказ назначен,
где радушье чаяли найти.

Требуем поддержки боязливо,
слишком юны для тоски слезливой,
слишком стары для никчемных грез.

Праведно же восхваленья слово,
ах, мы – хрупкость ветки, мощь оковы,
сладость приближающихся гроз.