Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

я на эти деньги куплю себе серьги,
Прошли года… Вожак всевышний крут,
рассчитывает жестко нас по кругу.
И кто однажды вылетает вдруг,
тот обретает вечную разлуку…

надену на ушки, пойду гулять тпру-шки.
Кричат мне «Неотвожа! «облака,
И мокрый ветер дразнит «Неотвожа!»
А я ищу еще. Ищу пока.
Ищу, ищу, ищу, ищу…О, боже!..

Дерево стоит в овраге,
и сидит в овраге дама,
растерявшая надежды, глаз горенье и стихи.
Словно маленькие флаги,
символы весенней драмы
и весеннего призыва – молодые лопухи.

При параде это древо,
что черемухой зовется, —
разметало цвет свой белый, будто новогодний снег.
Ветер затянул напевы
над прохладцею колодца
про державные просторы и короткий бабий век.

Над оврагом, над цветеньем,
над безмерной скорбью мысли,
зацепившись одеяльцем за высокую тоску,
проплывает серой тенью
облако – ребенок выси,
к звездному лучу припавши – материнскому соску.

Кружками жарю кабачки,
ем с помидорами, как в детстве.
Лишь в том различье, что очки
ношу, увы, не для кокетства,

а чтоб получше видеть снедь,
исполнить тоньше кольца лука
(и вдруг в отчаянье узреть
свою морщинистую руку).

В груди живет бессменный ком —
сплетенье страхов и кошмаров.
Ну что ж, спасибо и на том,
что вдаль смотрю без окуляров.

Все лучшее всегда вдали —
любовь, герои и кумиры,
леса и звезды, корабли,
надежд озоновые дыры,

луна, плывущая в реке,
и в зеркале старинном свечи,
и детство видно вдалеке,
и старость кажется далече.

Но возвращаются зрачки
в другой масштаб, из дали – в норы.
Шипят кружками кабачки,
краснеют горкой помидоры.

Вот так и сидеть бы, сидеть бы всегда на крылечке,
притом на своем и, конечно, конечно, одной.
Дремать под ветлой у тишайшей, у будничной речки
и жажду любви утолить ее свежей водой,

И слушать в таинственный час пополудни, как басом
в неспешном полете гудит неопознанный шмель.
Окрошку залить немудреным коричневым квасом,
уснуть благодарной за вешний спасительный хмель.

Проснуться и снова почувствовать бешеный голод,
что здесь, в предрассветном саду, вдохновенью под стать…
…Зачем поспешаю в густой перекрученный город,
в котором ни мыслей, ни слез, ни костей не собрать?

Ах, город единственный… Снова скачу, коренная,
я с песней по Питерской, вдоль по Тверской-по Ямской,
любя, ненавидя, стихи бормоча, проклиная, —
тобою рожденная с непобедимой тоской.

Снова пробралась бессонница
тварью опытной в кровать.
В давней той междоусобице
сну с врагом не совладать.

Бесится всю ночь, коварная,
резво ножками сучит.
Какофонья то комарная,
то кошмарная звучит.

До утра рукою меткою
мечет злобы семена
и вонзает силу едкую
в трепетное тело сна.

Завершается борение
утром пасмурного дня.
Безалаберного бдения
чаша выпита до дна.

Мой незабвенный старый двор
в покатом переулке…
Я помню все – ворот узор,
забор и каждый угол,

где мы, покуда бремя лет
не натянуло лямку,
стекляшки ценные – «секрет»
закапывали в ямку.

Священность календарных дат,
старушек в серых шалях,
на стенах трехэтажный мат,
как заповедь в скрижалях.

Жил-был у нас горбатый вор,
все тетю Пашу знали.
Кишел делами старый двор,
А мы мячи гоняли…

Но вот заброшены в фургон
последние пакеты.
Как привидение, как сон,
мой двор въезжает в Лету…

…Сто с лишним лет прошло с тех пор.
В апрельский вечер алый
прокралась я в знакомый двор, —
тот, незабвенный, старый.

И захотелось посмотреть
в сыром углу сейчас же —
быть может, хоть один секрет
забыт мной, очень важный.

И потому все не мудра,
противлюсь, словно дети,
я неизбежности утрат
и краткости столетий…

Признаться, в закоулок тот,
заветный, – заглянула…
Дерев безлистных и ворот
Старинная гравюра

живут в другие времена
и на другой планете…
…У нас же новая весна
Текущего столетья.

Листьев дымящихся горки —
маленькие вулканы…
Ни сладко, ни горько;
ни поздно, ни рано…

Розаны с полушалка
падают на дорогу…
Ни стыло, ни жарко;
ни мало, ни много…

Звезды кленовые тихо
кружатся, замирая…
Ни блага, ни лиха;
ни ада, ни рая…

Мне н е тоскливо, н е жалко,
н е вспоминаю, н е каюсь..
В черном, как ночь, полушалке
в полночь домой возвращаюсь…

Я на осенних листьях гадаю…
Ветер срывает их грубым ударом,
ветер срывает, а я гадаю:
приедет-не приедет,
придет – не придет.
Лучше всех на свете —
совсем не тот…
Ветер осенний! Избавь меня быстро
от приносящих сомнение листьев,
а остальным я поверю быстро:
ПРИЕДЕТ. САМЫЙ.
ВЛЮБЛЕННЫЙ. ТОТ…
Летят часами.
Уходит год…

Тихо в доме в Рождество Христово,
стынет чай с малиною и липой…
За окном по хляби бродит снова
непреодолимый вирус гриппа.

Утопают ноги в скользкой жиже,
непонятно – поздно или рано…
Вдруг из трубки – голос из Парижа,
с милой улицы Святого Жана.

«Бонсуар! – и ласковое слово
теплым звоном растеклось по жилам, —
Всех целую с Рождеством Христовым!»,
и гирлянду смеха подарила.

И парижский ветер занавески
вскинул там над кухонным окошком.
зазвенели нежные подвески,
закачались куклы и матрешки,

у метро веселые зеваки
сгрудились смотреть, как под шарманку
спят за франки кошка и собака
на уютной общей оттоманке.

Прыгает, шипя, каштан каленый
в шоколадной, совершенной ручке
негритянской девочки в зеленом
с волосами пышной темной тучкой…