Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

А дочь моя насквозь протерла тапки,
в бравурном фуэте дойдя до ручки…
На внучку умиляются две бабки
и путают ее с моею внучкой…

…Неведомый хлопок захлопнул кадр.
Но, прежде чем явиться в явь столетья,
я увидала сумрачный закат.
И – очутилась в сумрачном рассвете.

Не мыты окна и не убран дом.
Дочь тащит дочку в городские ясли.
С утра – мигрень, а лето за окном —
сплошное оголтелое ненастье…

… Прошедшей жизни серые буклеты
я иногда зачем-то ворошу…
Короткие, красивые букеты
в субботу по могилкам разношу…

Призванье высокое в мире нашедший,
над Яузой-чудо-рекой
стоит на мосту городской сумасшедший
и машет, и машет рукой.

Дарует он каждой машине отмашку —
юродивый, нищий, плейбой, —
он правит движеньем в единой упряжке
с возмездьем, удачей, судьбой.

Быстрее, быстрее, вперед и быстрее —
без устали машет рука, —
поспейте настигнуть, лихие пострелы,
унесшие ноги века!

Он знаки движенья душою поэта
с восторгом читает с листа.
Дрожит под ногами безумца планета
капризным изгибом моста.

Над ним, как скульптура невиданной лепки
с рукою в болезных узлах, —
обветренный лик, заскорузлая кепка,
летящие звезды в глазах.

Холодным полднем в день сороковой
над серой подмосковною рекой
кричала чайка, требуя вниманья.
Я прервала свою пустую речь,
чтобы отныне этот миг сберечь
и присно не забыть усталых плеч, —
твоя душа кричала на прощанье…

Качался над рекой висячий мост,
и быстрый ветер, прочесав погост,
забросил почему-то запах моря,
что, верно, в каплю сжалось от тоски.
Сдавило скорбью скальные виски,
окаменели серые пески,
и чайки стали черными от горя…

Над Москвой закружил тонкий снег
рано утром, без четверти восемь.
То зима свой пиратский набег
совершает на бедную осень.

Мы еще предаваться хотим
красоте немудреных деталей —
блеску дня, кружевью паутин,
невесомой прозрачности далей.

Мы еще не считали цыплят,
как учили по осени в школе.
Мы еще не собрали опят,
чтобы их утопить в рассоле.

Что считать? Очень мало ребят
народилось у старой хохлатки.
Как сбирать, коль для сбора опят
нет у нас подобающей хватки…

…Снег явился. Не будем роптать,
мир сезонов прекрасен и сложен.
Станем Бунина лежа читать
и затопим камин, если сможем.

Я плаваю в открытом бассейне
ровно тридцать лет и три года
под разнообразной сенью
разнообразной погоды,

воду ногами толкая
и дланями что есть мочи.
Когда-то была молодая,
теперь оказалась – не очень.

Теперь заменила бабок,
что плавали, лики вздымая
в рамках резиновых шапок,
когда я была молодая.

Нет их – ничто не нарушив,
покинули хлорные воды.
А я доросла до старушек
за эти тридцать три года.

Плавать в бассейне полезно —
все мирозданье над нами,
дух отлетает болезный
и никакого цунами.

Напротив старого фасада
классицистического толка
сижу, и не берет досада,
что нет троллейбуса так долго.

Неуязвимости иммунной
достигнуть может Божье чадо,
любуясь кружевом чугунным
балкона древнего ограды —

того, под чьим насильем стоя,
от века горбятся атланты —
немые рыцари покоя,
устоев здания гаранты.

Среди точеных дамский талий,
усатых кавалеров юрких,
хоть одного коня представив
отплясывающим мазурку,

сама танцуя в пышном зале,
проветриваясь на балконе,
ответить на вопрос дерзаю:
а ходят ли на балы кони?

Да, на балы ходили кони,
теперь я точно знаю это…
Приняв снежинки на ладони,
сажусь в цветастую карету,

что просвещенная эпоха
троллейбусом зовет изустно…
Все было бы совсем неплохо,
когда бы не было так грустно…

Хохловский. Колпачный. Покровка.
Мы там сорок весен назад
скакали через веревку
на фоне церквей и палат.

Не знали ни «магов», ни «теле»,
ходили гурьбой в «Колизей»,
могли наскрести еле-еле
деньжат на ландрин и музей.

Имперские кляли столетья,
грядущим озарены, —
мы, самые лучшие дети
единственной в мире страны.

И не было праведней цели,
чем счастье добыть в борьбе.
И шарики в небо летели
навстречу своей судьбе.

А кухни сырых коммуналок,
не знавшие пышных яств,
навечно остались в анналах
полями сражений и братств…

Хохловский. Колпачный. Покровка.
и мудрых Апостолов храм…
Я, как ребенок, робко
все возвращаюсь к вам, —

я детка. Жую морковку
и слышу со всех сторон
Хохловский, Покровку, Хитровку
Подколокольный звон…

Замученная бытом,
склонившись над корытом
и складывая в чашу
сожгутий мокрых рать,
внезапно я из дома,
из этого Содома,
себе, такой уставшей,
позволила удрать.

Из дел поденных бездны,
из белого подъезда
я вышла в вечер майский,
наполненный дождем,
и в двух шагах от дома,
и в двух шагах огромных,
мой дух, лишенный ласки,
был здесь вознагражден:

Едва доступен взору,
большим домам укором
стоит забытый терем
и Богом, и людьми,
и вход его парадный
доскою неопрятной
забит. Забыта тема
средь тополей и тьмы.

И пахнет старой пылью,
и старосветской гнилью,
всплывают этажерок,
комодов этажи,
и пенье мокрых ставен,
изгибы тонких станов,
узор былых тарелок,
кудрявые пажи,

холодный мрамор ванны,
высокие диваны,
густое вышиванье,
трескучие дрова…
…О, как легко весною
представить жизнь иною,
где жизнь – не выживанье,
а радость – не слова…