Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Открытое случайно, это место,
куда я завернула невзначай,
мне возвращает из анналов детства
и чистый смех, и необманный рай.

Среди земель, среди тысячелетий
предстала осень Жигулевска мне!
Бредет по взгорью золотистый ветер,
какого больше нету на земле.

Как мил уют, как тишина бесценна!
И всей цивилизации укор —
те улицы, что к трехэтажью центра
сбегают прямо с Жигулевских гор.

Здесь каждый домик в облачке тумана.
Скамейка, флюгер, кот, вязанка дров…
А в парке от уснувшего фонтана —
отломанные хоботы слонов…

Стою над Волгой. Может, будут снова
мне эти путь и радость – по плечу?..
Не пальмы ветвь, а желтый лист кленовый
я из российской Мекки захвачу…

Вот это да, вот это – да!
В осадок выпали года,
в сосуде ясной тишины
сомненья все растворены.

Лежу под небом на траве,
налево – луг, а лес – правей.
Над головой цветы парят,
над лесом – облаков парад,

дорога длится взад-вперед,
осушен засухою брод,
нарядные рябин ряды
краснеют врозь на все лады.

И луч, пронзивший облака,
дошедший к нам через века.
Жужжащей мухи перламутр —
мир, что от века прост и мудр.

По травам – ветра теплый шквал,
лежащей головы овал,
спины поющая струна,
блеснувшая, как огнь, строка,

и стих рождается на свет,
для «нет» в котором места нет —
все занимает красота.
Вот это да, вот это – да!

Бор сосновый высок и душист.
Я вчера засмотрелась на дятла.
Он работал, как ушлый артист,
я смотрела, как зритель театра

Он так громко, так рьяно стучал, —
он не ведает небреженья
к делу жизни – началу начал —
мелких вредностей уничтоженью.

Он один спектакль круглый год,
без прогонов и репетиций,
открывает, лишь солнце встает,
закрывает, лишь солнце садится.

Вертикален в бору партер.
Я с галерки кричала безмолвно:
«Кто костюм вам изысканный, сэр,
с благородным вкусом исполнил?

И почто, раскрасавец-артист,
не спускаетесь к публике сроду?»
И себе отвечала: «Окстись,
то – чистейшего леса природа.»

…Если б мы, дети солнца и мглы,
вынимая перо из ножен,
каплю зла уничтожить могли…
Но не можем, не можем, не можем…

Умом тебя не понимая,
тебе не веря ни на грош,
люблю тебя, моя святая
земля распутиц и порош,

земля сияний и затмений,
в чести у неба и в долгу —
ты – ад и рай, злодей и гений..
Чем я тебе помочь могу,

твоя законная гражданка,
не ущемленная в правах,
полуживая горожанка,
заблудшая во трех соснах?.

здесь все мне родно – всепрощенье
и бескорыстье пьяных братств.
неисчерпаемость лишений,
неповоротливость богатств,

такое долгое ненастье,
весенних птиц немолчный гам…
и трудное такое счастье,
что вечно – с горем пополам…

Смеясь, витийствуя, рыдая,
бредет в неведомую даль
моя отчизна. Мать родная.
Моя любовь. Моя печаль.

А на пути к наметившейся цели
висела туча – непогоды знамя.
И мы вполголоса романсы пели
без слов и со словами, если знали.

Плоть воздуха насквозь пронзала морось
и падала на скользкую дорогу.
Из-под колес выбрызгивала скорость
и не могла быть сообразной сроку.

И было все кругом предельно серым,
и ерзал по стеклу немолчный «дворник»,
и если б не романсы, только зеро
нам выдала б судьба в ненастный вторник.

В ноябрьский день или в начало мая
мы оказались незаметно вхожи,
день ли царил иль тишина ночная , —
не знали мы. Всё было непохоже —

на это – то, а то совсем – на это…
И вспоминались звук прелестный вальса
и песенки, что вечно не допеты…
И в серость мира тонкий звук вливался.

Уже не только не отроковица —
исчерпаны и зрелые года,
но вдруг нисходит блажь с дороги сбиться
и зашагать неведомо куда,

пройти по полю, сквозь чащобу леса,
остановиться ночью на привал,
самой себе сыграть такую пьесу,
которую никто не написал,

и оказаться в середине лета
там, где конца и края вовсе нет,
и к песенке, что вроде бы допета,
присочинить еще один куплет.

Отвергнув проторённую дорогу
от норки А до норки пункта Б,
явиться к незнакомому порогу —
к неведомой, немыслимой себе.

И, веря волшебству, как верят дети
в бесчисленных чудес алле-парад,
отвергнуть все же променад в карете,
пойти пешком куда глаза глядят…

…Ну хватит…Никакой всесильной фее
такую небыль в быль не превратить.
По этой жизни ковылять вернее
дорогой торной. Так тому и быть.

Калейдоскоп, калейдоскоп —
цветные стеклышки-ландринки…
Направив глаз, как в микроскоп,
я вижу сладкие картинки —
орешки, пряники, тартинки:

ласкают недалекий взор
и складываются в узор…

Калейдоскоп, калейдоскоп —
цветные стеклышки-кометы…
Направив глаз, как в телескоп,
я вижу звезды и планеты
и все небесные секреты:

Ласкают удаленный взор
И складываются в узор…

Всегда душа немножечко болит,
возлюбленное место покидая,
будь то деревня или остров Крит;
уехав из Китая, заскулит,
коль выдастся добраться до Китая.

Дурацкая привычка – прикипеть
вплоть до родства к совсем чужому краю
и в краткий миг быть пойманным успеть
не в достопримечательностей сеть —
с песком в сандальях и собачьим лаем

сродниться незаметно, с плеском пальм,
голодной кошкой, краткими тенями,
чужим наречьем, разноцветьем тальм
и фейерверком, звучным, как напалм,
и длинными в короткой жизни днями…

Но по закону неизбежных дат
час настает покинуть край любезный,
который уж совсем не виноват,
что снова дни, как бешеные, мчат
в судьбою уготованную бездну.

I
И леса желтизна, и неба сталь,
и холод в обнажившихся низинах,
уже не летних, но еще не зимних, —
какая в том высокая печаль!