Иосиф Гальперин - Краткая история присебячивания. Не только о Болгарии

Сразу после бръснарницы начинается наш участок. М-мда, забор от бетона парикмахерской никак не соберемся продлить, чтобы окрестные собаки и кошки не вытаптывали Любины грядки. Попросить, что ли, мастера Алексия, умеющего и любящего работать с камнем? Он сейчас заканчивает обустраивать чишму в соседнем квартале, прямо бахчисарайский фонтан! Уже на памятной табличке выбил: строил Алекси Албанец. Так его называют в окрестностях, так и в деревне будут помнить, а фамилию албанскую он и сам не вспоминает, женившись на болгарке. Не на пиле, понятно.

Обошел сбоку и подошел к воротам. Как же все-таки хорошо, можно сказать — по-европейски, отреставрировал наш дом мастер Петр вместе со своим сыном Стефаном! И жить удобно, и не развалюха прежняя, и от дома, который нам оставил бай Андрея, не открещивается. Пример бережной модернизации… Нет, не зря Петр считается в этих местах лучшим мастером. Не зря свой хлеб с маслом ест.

И я намажу масло на теплый хлеб, Люба возьмет банницу. После завтрака пора на работу. По клавишам бить.

Расставались со снегом, грустя,

расставались со смехом.

Всё же лучше, чем вечная грязь,

хоть какая утеха.

От земли отрывались с трудом,

в землю падали мягко.

Белый саван, родной чернозём…

Золотая бумажка!

В этой почве — ребячий секрет,

слюдяное окошко,

то, что спрятал.

Нашёл, чего нет —

откровенья немножко.

Открывай — не достиг, но постиг.

Испаряется с кожи,

тает в небе эфирный двойник,

на тебя непохожий.

Брест-Варшава, 18.02.2014

Посмотри, кто там подходит к калитке,

распахнув заранее взгляд?

Наш сосед, я всегда ему рад,

больной и щетинистый Митко.

Всё февраль да февраль,

короткий, но цепкий.

Впрочем, дело не в нём одном.

Чем будем лечиться?

Красным вином, подаренным бабой Цветкой.

Полуистлевший лист винограда

повис над туманным окном.

Чем будем лечиться?

Белым вином,

сготовленным дедом Владо.

Обрезают лозу и варят ракию,

от плодов

возвращаясь к трудам.

Баба Марта [1] 1 марта — весенний праздник в Болгарии, день Бабы Марты. , давай по сто грамм,

за Болгарию и за Россию!

23 февраля 2014 года, деревня Плоски

Мы рванули кольцо удушающих дней,

чем не шутят ни чёрти ни шут.

Здравствуй, вечная молодость пней и корней,

раскрываем свой парашют!

Вот уже и земля оказалась внизу —

под ногтями, меж пальцами ног.

Думал, в землю меня удобреньем внесут,

а она во мне, словно бог.

Иностранный полёт или странный прыжок?

Старый дом, старый сад, Старый Свет.

На воздушных путях ожидает ожог

пешехода на старости лет.

Почему ты решил убежать с корабля?

Что ты дёрнул? Нечестный приём!..

Разве может испачкать любая земля,

мы с ней яблоки лепим вдвоём.

Ручей, наполненный дождями,

громкоголос и мускулист,

не стал прямей, но стал упрямей,

упругий, словно свежий лист,

не знает, резвый жеребёнок,

предела сил.

Да и к чему

искать сравнений усреднённых,

кто рад движенью одному?

В корнях, камнях или бетонах

он наберёт обертонов

и бросит их, летя по склону,

в речную песню бурунов.

А здесь по вековой канаве

бежит от кладбища с горы,

он сельской улицею правит,

не зная, чьи несёт дары.

Тропинку сбоку водопада

служитель церкви проторил:

поп трижды в день с водою рядом

сбегал туда, где дом сложил.

Ручья невнятно клокотанье,

как речь давно и вдалеке,

как чтенье и обетованье

на неподдельном языке.

Сто лети кладбищу, и дому,

ручью, кормящему траву…

Пусть новый дождь ударит громом —

в поповском доме я живу.

Слой облака, слой тучи, слой горы

сон мороси бинтует и туманит.

Прозрачна кисея до той поры,

покуда не упрячет в глухомани.

Так дождь прибьёт сползание к земле,

ты остановишься вне времени и места,

себя поймёшь слезою на скуле

горы небритой и скалы отвесной.

Здесь тишина пугающе добра,

она к тебе относится приватно,

и каждый звук на толщину ковра

в обёртку отношения упрятан.

Кукушкин колоколец не смутит —

как ботало овцы, к себе привяжет.

Тяжёлых туч в горах таится скит,

и лёгких облаков бьёт пар из скважин.

По капле разнесён спокойный звон

старушки-колоколенки у края,

сегодня пасхи, завтра — похорон

нехитрую мелодию играет.

Зовёт к земле из гущи облаков,

и так его надёжно обещанье,

что ты идёшь, как на кукушкин зов,

за боталом

высокого звучанья.

Невдалеке, на юго-западе,

не воздух морщится, а горы.

Чабрец и мята тянут запахи,

висят пучками у забора.

Всё под рукой, но глазу тесно ли

среди чинари ежевики?

Здесь от простора склоны треснули,

ручьи лучам равновелики.

У аиста улыбка хищная,

а черепаха — образ тверди.

Свободна жизнь, но ограничена

своею силой и усердьем.

Предел — он там, куда упёрся ты,

и лезут, как перед потопом,

жуки и псы в ковчег двустворчатый,

желанный дом

на муравьиных тропах.

Деревня по горе — как вязка лука,

и красной черепицы шелуха

напомнит переход земного тука

из корня в плод, по радуге стиха,

её дитя — зелёный, жёлтый, красный —

не светофор, а, скажем, помидор.

Так камень скал базальтового растра

идёт в фундамент горницы и гор.

Стайка ирисов. Как козлята,

любопытствуют через забор.

Есть же краски вернее злата:

цвет небесный бросил простор

и прижался к ногам человечьим

переждать темноту дождя.

Цвет на небо вернётся, вечен.

Лепестки упадут на днях.

И бе, и ме, и кукареку —

любому крику рад рассвет.

Лицо овечье к человеку,

как к солнцу, тянется вослед.

Не для прокорма, не для формы

на задних лапах трётся кот

и страшный пёс, словам покорный,

хвостом виляет у ворот.

Ты не чужой, пока на свете

деревьев больше, чем людей,

пока не сдал дыханья ветер

пастушью дудочку в музей.

А до тех пор запомнят брата

дрожащих маков огоньки,

каштан свечою на закате

продлит прощальный взмах руки.

И дождь идёт, и облако ночное

в себя включило этот край горы,

разбрызганный фонарь и дерево нагое,

витые струи спрятанной игры,

когда внутри — и значит быть снаружи:

за дверь шагнули расточился весь,

как смоквы лист, вчера слетевший к луже,

как существо дождя, как взвесь

сырого воздуха, на выдохе, на плаче.

Сыро. Сиротливо