Иосиф Гальперин - Краткая история присебячивания. Не только о Болгарии

в доме и вовне.

Тучи без разрыва,

темнота во мне.

Серость примитива,

ни звезды в окне.

Зелена олива

да иглы на сосне.

Сыро. Сиротливо.

Ни звезды в окне.

Зелена олива,

темнота во мне.

Серость примитива

в доме и вовне.

Тучи без разрыва,

да иглы — на сосне.

Туману калитки,

у форточки туча.

Осадки, напитки,

сосновая круча.

По горной дороге,

скользя в поворотах,

месяц двурогий

ушёл на охоту.

В оставленном небе

свои серпантины —

кружение снега,

как сверху по льдине.

И днём будет сумрак,

и дом поскользнётся.

Холодная шкура

добытого солнца.

Постой в объятьях дерева — различье

услышишь в исповедях листьев, пчёл, плодов.

По волосам скользнёт, нежна, догадка птичья,

что вкус шелковицы для каждого медов.

Соседи лакомятся, куры или козы.

Ты среди них царишь не больше, чем осёл,

хотя ведь ты, согнувшись в неудобной позе,

под деревом рыхлил, счастливый новосёл.

Избыток сладости лиловым все испятнал

в бездумной щедрости с далёкой высоты.

Природа несподручна, что понятно,

ей фиолетово, что пользуешься ты.

Но глянцевый листоки челюсть шелкопряда,

упрямый ветер, дождь, обвальная жара

тебя вернули в мир первопрестольных ягод,

где детство на ветвях. Что завтра, что вчера.

Что вижу, то пою. А вижу сади Пирин,

и если по ручью, то выйдешь на луга.

Васил мне говорил, что лес вверху распилен,

но сам не видел я, вот и боюсь солгать.

Что вижу, то люблю. Смотрю не слишком строго,

ведь вижу — что люблю. А остальное — нет.

Тут возраст, или лень, брезгливость недотроги,

а новость без меня объявит интернет.

Что вижу, то моё. Всё, из чего я собран:

еврейский Моисей и русский мой язык,

лукавый взгляд отца и материнский — скорбный,

доверие детей, друзей далёких крик.

Моё люблю, пою — и Робинзона Крузо,

и кружево частиц, кружение планет,

свободы чистый звуки ощущенье груза.

А новость обо мне объявит интернет.

Каждый день с мешком за спиной

он из леса носит траву,

улыбается, полуслепой:

куры сыты — и я живу.

И не нужно дороги иной,

если поят траву ручьи,

тает снег, запасённый зимой,

греет свет, отдохнувший в ночи.

Каждый день он идёт с горы,

мы давно с ним с горы идём

и закат перед нами горит

недвусмысленней с каждым днём.

…Бормочу — и не выбрать из двух,

что вернее — никак не решу:

я пишу, потому что живу?

Я живу, потому что пишу?

Я нарисую

вход в страну чужую,

у входа женщину

тенями растушую

и начерно перебелю,

когда решу я,

что главное —

люблю.

Нашёлся способ

выйти на свободу,

побега путь

и сохраненья рода…

Скажи, философ,

линию исхода

не повернуть?

Она же плачет,

будто выход значит

предательство

угрюмых и незрячих.

Ты погоди, всё может быть иначе!

Иначе —

ничего нет впереди.

Воспользуемся силой притяженья

и упадём. Недосягаемых глубин

коснёмся во взаимном продвиженье —

и свет в конце, как воздух, неделим.

Не стану про кольцо или про ленту —

рисованных подобий блёклый бред, —

мы примем, как своё, назначенное кем-то

суровое плетение судеб.

Мы оказались на земле как данность,

единственным — не надо выбирать,

нам сила тяжести бездонна, безобманна,

и ветер крыльев тянет нас опять.

Светлая тень среди звёзд

заставляет их мерцать и открываться —

это по ночной улице, с горы

ты спускаешься навстречу.

И созвездия, подчиняясь волнам

твоего сарафана и твоих волос,

вытягиваются по новым силовым линиям,

меняют рисунок,

получают общее имя —

Волосы Афродиты.

По нёбу полуночи месяц скользил,

как леденец во рту.

— Сколько лет? — говорил он нам. — Сколько зим?

— Много! Узнаешь к утру.

Не стирается напрочь луна наших лет,

наши ночи как хмель горячи,

потому и останется утром след —

золотые в глазах лучи.

— Разве кошки вьют гнездо?

— Разве что кошки-летяги.

— Видимо, редкость. И мне повезло

в награду любовной тяги.

В холода

пользуйтесь своими нагревательными приборами.

Ты — её,

а она — твоим.

Какой могучий запах

ударил мягкой лапой

и в ноздри и под дых!

Откуда этот дух?

От печки раскалённой,

от страсти воспалённой,

от нежности солёной

сердцебиений двух.

Горят былые балки,

горят гнилые палки,

сгорают перепалки

сияющим огнём —

всё в печке раскалённой,

всё в страсти воспалённой,

всё в нежности солёной,

сжигаемой вдвоём.

Гудит железо печки,

поёт твоё сердечко —

и жизнь звенит беспечно,

у нас и в холод — зной

от печки раскалённой,

от страсти воспалённой,

он нежности солёной,

от вечности со мной.

Когда потом ты будешь поливать цветы

с той стороны стекла, в горшках на подоконнике,

и не увидишь с этой стороны меня,

как ты сейчас меня не видишь —

мешают блики, тени облаков —

подумай, что я там, за ними,

как и сейчас, и на тебя смотрю.

Ведь всё равно, куда уходит тело.

Ни арбуза, ни дыни

не хочу выбирать,

раз даруют смокини

сладость и благодать.

Фига — древо познанья,

наслажденья исток,

и трепещет заране

мой фиго́вый листок…

Ни страны, ни погоста

у Адамов и Ев,

открывается простынь

родословных дерев.

Все из райского сада

и родные в корнях,

но смоковниц не надо

понимать, как сорняк.

Тайна женского сока

и округлость плода

намекают жестоко

на судьбу и года.

Положа руку на сердце,

на моё, ты скажи:

разве вида Беласицы [2] Беласица — горный хребет на границе Болгарии и Греции.

нам не хватит прожить?

Разве соками Пирина [3] Пирин — горный массив на Балканах.

не восполнит ручей

всё, что было растырено,

что сплыло, растранжирено

в прошлой жизни моей?

Мы за правду природную

заплатили трудом.

Не меняется родина,

но меняется дом…

У баклана и коршуна,

у скопы и змеи

ты спроси по-хорошему:

что же сердце щемит?

Уголёк непогашенный,

ожиданье огня —

тлеют беды всегдашние

в стороне от меня.

Положа руку на сердце,

нет моей в том вины.

Даже Пиринс Беласицей

в этом убеждены.

Посмотри, как прозрачны поленья,

пробиваемые огнём,

мы пылающее просветленье

благодарно опознаём.

Это умерший воздух деревьев

нас включает в цепочку щедрот,