Иосиф Гальперин - Краткая история присебячивания. Не только о Болгарии

это небо, наморщив надбровья,

на прозрачность пробу берёт.

Жар легко просвещает прожилки.

Все извилины жизни — на срез

откровенно расскажут, как жил ты

и какой у тебя интерес.

Да неважно, чего уж, неважно

всё, что прежде в себя заложил,

важно только, насколько отважно

отлетает тепло твоих жил.

Кто выстриг листьев обостренье,

и закругленье, и тесьму,

и кружевами светотени

несёт порядок в кутерьму?

Кто шёпотом многоголосья

ведёт единственный мотив,

чтоб на невидимых полозьях

слететь, дорогу устелив?

Какие меры неразменны.

какие коды, как вода,

так вездесущи в переменах,

что не заметны никогда?

Гудит прошедшая погода

в кругах нарощенных стволов,

ей целый год готовит коду

старинный друг месяцеслов.

И только человечий выстрел,

короткий, громкий и тупой,

свою прореху в гуще выстриг

и в пустоту ушёл прямой.

Софье

Гроза, как пьяный органист,

гуляет по регистрам,

но трубы света сверху вниз

бьют хаос в небе мглистом —

и металлическим шитьём

продёрнута свобода:

покажет молнии излом

суть действия с испода.

Вот на горе звенит сосна,

пылает можжевельник —

стихия скажет всё сполна

могучей колыбельной.

Как под грозу ребёнок спит,

ресницы не тревожа!

А у меня рука дрожит

и сердце мнёт сквозь кожу.

И дождь, и молнии огонь,

порядоки погода,

росток корнями в перегной —

по всем регистрам кода.

Опуская прутик в ямку,

легко представляю будущее без меня.

Фокусы лозоходства ни при чём,

просто соседние тяжёлые узловатые лозы

показывают, каким станет саженец

через много лет после моей ямки.

Наросты и бугры,

потёки, пятна кожи

и борозды коры —

мыс яблоней похожи.

Как света плоть, летят

и листья за плодами.

Стоит костлявый сад —

обугленный фундамент.

Его зелёный дом

весной легко вернётся,

как речка подо льдом,

как обороты солнца.

И яблоневый цвет

восстанет всё такой же.

Но лица прежних лет

я понимаю кожей.

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Этой почве, закалённой семенами сорняков,

крепкой сеткой их корней,

где в любой ячейке спряталась личинка паразита,

этой почве мало плуга, нерушим её покров,

в ней на штык лопаты

даже камешки сцепились неприступней монолита.

Плодородной силы мало, чтобы вырваться наверх

продовольственной культуре,

как любой другой культуре — слишком нежной к силе,

и по кругу зреет дикость, объявляя, что навек,

что и почву для неё

специально издревле любовно замесили.

А ещё сорняк расскажет, что такое есть судьба,

сила духа, крепость веры

и жестокая устойчивость традиций.

Культивируешь искусство — получается борьба,

надеваешь рукавицы

и без ножика не можешь обходиться.

Что растёт само собою, называется сорняк.

Камни в борозде берёшь

и мостишь дорожку, а побольше пригодятся для ограды.

Тыщу лет растёт олива с поколеньями трудяг.

Каждый день встаёт садовник

на спасенье своего измученного сада.

Меня волнует линия волны,

гряда холмов, кардиограмма леса,

совпавшие с дорогой валуны,

вершин далёких твёрдые нарезы.

В них путь и результат — одной строкой,

наглядный смысл бесцельного движенья,

навстречу им — мой собственный прибой,

волнообразное сердцебиенье.

Да знаю — мимо, это не ко мне,

но радости моей не оборваться,

когда случайный выводок камней

наполнит осязанием богатства.

Наверно, люди слишком горячи,

до рези глаз — быстры, неуловимы,

поэтому на горные ключи

смотрю и понимаю их живыми.

Ходит с воем за совою,

что ни вечер, под окном

эхо от листвы до хвои,

из оврага лезет в дом.

За совою-невидимкой

явной нотою потерь

ноет время, тает дымкой

и волной толкает дверь.

Хищных сумерек повадка,

лай испуганных собак

за порог зовёт несладко,

вызывает на чердак.

Ты такой же: всем навстречу

расширяешь круг тревог,

беспокоен, что ни вечер,

в центре мира одинок,

тянешь время за собою, стонешь мудрою совой…

Защищает запах хвои

дом, гнездо и мир большой.

Ручьи в игольчатой подстилке

лежат, окаменев на срок,

молочного стекла прожилки

скрепили камни и песок.

Корней сосновых цепким хватом

вся мелочь держится в лесах,

стволы рисунком узловатым

рифмуют корни в небесах.

Спокойны кованые цепи

и недвижим небесный лёд

и тишина округу лепит

единой сферой без пустот.

Но живы гнёзда и берлоги —

и грянет новая волна.

В морозной чёткости отрогов

легко читается весна.

И брызнет живность из-под скрепы,

и небо потеплеет враз…

Должныи мы поверить слепо,

что страхи холод сгинут с глаз.

От хищников круглоголовых

дневные молнии в глазах —

такая сила в перьях новых

на ласточках и на стрижах.

Ну что тут скажешь, если в стёкла

стучат упругие крыла

ловцов воздушного потока

и блещут ловкостью тела.

Легко дышать под птичьим правом,

как пальцы рук переплетя

прицельный взгляд с полётом бравым,

как будто сам живёшь, летя.

И мимо свищет время злое,

и расцветает пред тобой

на старых ветках молодое,

и саженцы блестят листвой.

Скользит скворец, окно пересекая,

похож на яхту.

Сквозит в разрезе будущая стая —

налёт на яства.

Не дрогнет сади виноград не сохнет,

земля всё стерпит —

и выдаст сил подсолнухами смокве,

жуками перцам.

А за окном жара встаёт такая,

что плавит крылья.

Поёт скворец живой душой Икара

в старинном стиле.

И самолёт над ним буравит небо

пером инверсий.

Земля на всех живых готовит хлеба,

а дерзким — персик.

Травою затянет и шпалы, и рельсы,

дорога утонет в бегущих песках,

сотрется и камень, забудется резчик,

и слово истлеет в любых языках.

Бессмысленный труд, искривлённые пальцы,

погнутые спины, опущенный взгляд.

А может, не стоило шибко пытаться

построить колчан и покрасить фасад?

Зачем я, охотник компьютерной мыши,

утрами слежу за повадкой скворца

и слушаю щебет, где ухо не слышит,

и помню египетской тьмы голоса?

Наследник умений, посредник гармоний,

я после себя оставляю одно:

на маленькой капле реки хромосомной

щербинку-печать, пониманья окно.

Я, наверно, помоечный кот:

мне нужнее случайные крохи,