Глеб Пудов - Стихотворения

Задумчивый запах корицы
плывёт, как туман, над водой.
За церковью чудо-девицы
хмельных украшают собой
мужчин. Сей ночной водевиль
окутал фасады и шпиль.

Немецкий проулок. Тут крысы
свой правят весёлый шабаш.
Царапая лапками крыши,
по лестницам узким на баш —
ни лезут. Над миром повис
их торжествующий визг.

Роса на дверях и на окнах,
на стульях, перилах, камнях;
газеты вчерашние взмокли
на самых невинных строках.
То вечность в обличье воды
глядит из привычной среды.

Ледяной поток уносит
прежних мыслей чехарду,
не догонишь и не спросишь,
отчего и почему.

Жизнь повсюду разбросала,
превратила просто в зна—
комых тех, кого давала
раньше в лучшие друзья.

Даже недругов не стало;
не имею ничего,
чем бы жизнь меня держала,
обижала б
и ласкала, —
НИЧЕГО.

Не смеётся теперь и не плачется.
Безучастная смотрит душа
из меня, эти бледные качества
называя бесстыдным чудачеством
и шепча о себе: «Хороша
всё же я, несмотря ни на что,
после жизни земной или до».

Так живу, ослеплённый ей начисто,
без оглядки на мир, – на себя
полагаясь. Совсем не грустя,
не смеясь, не тревожась. Иначе то
приведёт к раздвоению в старчестве.
Иногда мир с преступной душой
есть уступка, лукавство с собой.

Жду, затаившись, явления строчки.
Ходики тикают, время не спит.
Сентябрь, рассыпающий снег многоточьем,
имеет сконфуженный вид.

Муза молчит непритворным молчаньем.
Ходики тикают, длинные дни
жизнь разбавляют прекрасным отчаяньем
на фоне чернильной возни.

Время не спит. Я старею, старею,
но даже в проекте ещё не готов
памятник мой. Уважаемый тов.
муза! Являйтесь скорее!

Чудовищно природы увяданье,
но как приятно стихотворцам воспевать
смердящий труп, ведь это умиранье
способно вдохновенье пробуждать.

Повсюду – смерть, повсюду – её лики.
Мертвы деревья, травы и цветы.
Танатос 40 40 Танатос – олицетворение смерти в древнегреческой мифологии. бродит, в примирении великий,
и тушит свет последней красоты.

И всё это торопятся в движенье
строки рифмованной поэты заключить.
Спасибо, смерть, за чудо-настроенье!
Как стихотворцам осень не любить?

Ленива жизнь кошачего Стамбула.
Жара в проулках жёлтых. Минарет
упёрся в небо вечным караулом
из четырёх встревоженных ракет.

Мелькают руки, ноги интуриста
в сплетеньях сумок, жестов и речей.
Как хорошо, что следующие триста
лет буду я по-прежнему ничей.

На солнцепёке проплывают тени,
мой населяя разноцветный бред.
Мне веселей. Как дикое растенье,
я долговечней башен и ракет.

Мой день привычно протекает на гробах.
Живу я тихо там, где близко сам Аллах.
И пусть я слабый, пусть не нужен никому,
зато я дольше сытых кошек проживу.
Живу я тихо, но взрослею каждый час,
и буду жить я, и не будет уже вас,
всех ваших сумок, и ботинок, и сапог.
Я буду вечным, ведь живу я там, где – Бог.

Жара как рюкзак нагружает вспотевшие спины,
на стены налипли тяжёлые тени.
Плотнее в халат своё тело кладут бедуины
и прячутся кошки в прохладе растений.

– «Воды!», – раздаётся шептанье природы ослабшей.
Высокого солнца всё крепче объятья.
И кажется снова, что мир не становится старше,
а лишь неуютней. И злей, вероятно.

Завывает мечеть, словно раненый зверь,
минареты кивают друг другу —
закрывает Аллах невесомую дверь
понедельника. Люди по кругу
уж торопятся молча. Шуршание ног;
еле слышно дыханье Босфора.
Я как будто украл где-то счастья кусок,
но никто не завидует вору.

Тяжела ты, стамбульская ночь!
Сладким холодом веет с Босфора.
Волны тянут пушистую строч —
ку, давая привычную фору
пароходам. Рыбацкая сеть
(этот ужас изменчивой карты!)
ловит краба большого – мечеть —
еле двигаясь в крови закатной.
Устрашённые, смолкли мосты.
Опираясь на плечи пролива,
они выгнули спины трусливо
над молчаньем густой темноты.

Остаться в памяти людей
(хоть краем чувства, краем слова)
и тихой сущностью своей
из них кричать все снова, снова.

Потом нежданно прорасти
в поступках их цветком проворным,
чтоб тем бессмертье обрести.
В земном пространстве, а не горнем.

Всё снег да снег. Ещё вчера был ясен
мой одинокий, мой спокойный день,
сегодня ж ноги утопают в грязи
и на сердце – глухая лень.

Куда спешить? К чему волненья?
Октябрьский снег покроет жизни шум.
Но вновь душа под игом вдохновенья
рифмует то, чем насладился ум.

Умирает мой день до весны
и вокруг – непроглядная мгла.
В этой мгле тихо шепчут листы,
что их жизнь неуместна была.

Впереди только серая тишь
да сквозняк петербургских углов.
Там живя, даже бедная мышь
иногда хочет жертвой котов

оказаться. Исчезнут листы,
где-то сгинет несчастная мышь.
Вслед за ними (готовься!) – и ты.
Отчего ж ты Гарольдом 41 41 Имеется в виду персонаж поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда». глядишь?

Разрушился мир. Под покровом его
оказалась, увы, пустота.
Один – человек и вокруг – ничего.
Настоящего нет ни следа.

Слова человечьи, поступки, эмо —
ции – лишь человечий обман.
Вкушает рассудок всё то же дерьмо.
Только кто он, невидный тиран?

Рождался тот стих из оборванных фраз,
из вымерших слов, выражений,
рождался как все, без салютов, прикрас,
итогом нелёгких решений.