Глеб Пудов - Стихотворения

Осенняя мгла и декабрьская ночь,
отсутствие денег, обиды, —
всё уместилось в танцующей строч —
ке с честностью всех аристидов 42 42 Аристид (ок. 530 – 467 гг. до н.э.) – афинский государственный деятель, полководец. Славился честностью и неподкупностью. .

Но, к счастью, в стихе дважды два не четы—
ре, – здесь математика, в целом,
другая, иные желанья, мечты,
предчувствия, образы, цели.

Осенняя мгла и декабрьская ночь,
отсутствие денег, упрёки, —
всё изменилось, всё кануло прочь,
всё переплавили строки.

Смерть как средство весьма смешна,
да и целью смерть быть не может.
По существу она мне чужда.
Отчего же встреча нам суждена,
если жизнь для меня дороже?

Оттого, что природа родная, увы,
не меня в мне самом замечает —
только «их», только «род», только «вы»,
а не «я». Но что этот вы —
бор природы для нас означает?

Бессмертие в роде – не в мне самом, —
бессмертье коллективное то есть?
Не желаю! Вовсе нет радости в том.
Я слова хочу, а не повесть!

Молчит с утра мой телефон
и двери не скрипят,
а в сердце – погребальный звон,
хоть должен быть набат.

Нет сил не плюнуть, не убить,
не размозжить. Я слаб.
И что же? Буду дальше выть,
полуприбитый раб.

Сидишь за столом. Два эспрессо и книга.
Планета неспешно плывёт.
И вдруг (показалось?) за шелестом сгиба
ты слышишь, что кто-то зовёт.

Не автор совсем, не его персонажи,
а собственных мыслей излом,
который, устав от всех книжных пассажей,
воронкой кружится: «Пойдём!

Тут душно и тесно от хитрых приёмов,
от тяжести литератур.
Рядятся в философов наши ерёмы,
плодят сумасшедших и дур».

Достаточно воздуха! Если так хочешь
ты строчкой пробить небеса,
пиши о полотнах, скульптурах и прочем —
искусство одень в словеса!

Ни громких призывов, ни вечных прогрессов,
ни песен, ни мраморных слов!
Сиди за столом. Та книжонка. Эспрессо.
И необязательный зов.

Вновь полезли отвсюду стишата,
вновь мелькают, я вижу хвосты
и тела их; чуть стоит нажать мне —
всё чернее, чернее листы.

Но какая болезнь обострилась?
Чем прогневал высоких богов?
Мне ж приятна душевная сырость
и тепло не моих очагов?!

Отныне читать буду сказки
и в окна большие глядеть,
и, может, смогу без указки
прожить человечества средь.

Не надо прекрасных учений,
спасений не надо, чудес,
ведь я – не толпа и не гений,
не ангел совсем и не бес.

Я – ландыш, я – племя земное:
мне б только немного весны,
чуть солнца над серой Невою
да тихой – моей – красоты.

Вот и полночь. В старинном вокзале
напрягаясь, грохочут мосты
и табло ухмыляется («Vale!» 43 43 Будь здоров (с лат.). )
с недоступной своей высоты.
Я пишу две строки то ли Вале,
то ли Оле, не помню, увы.
Все равно. Без любви и печали
я гляжу, как пылают мосты.
Голос диктора гласом пророка
начал двигать людские потоки.
До свиданья! Bis dann! Alles Gute!
Do widzienia, kochana! Good bye! 44 44 До скорого! Всего хорошего! (с нем.), до встречи, любимая! (с польск.), до свиданья! (с англ).
Впрочем, нет. Под колесные стуки
я ударю наотмашь: «Прощай».

Пришпиленной бабочкой спал эльзевир 45 45 Эльзевир – название книги, изданной в типографии голландских печатников Эльзевиров (XVII век).
в витрине холодной, горел
на крыльях его католический мир
от тысяч неоновых стрел:

тяжёлые буквы в тяжёлых словах
потоком спускались с небес
и затвердевали на шлемах, щитах,
чтоб страхом наполнился бес;

крестьянин пахал и молился монах;
торговец на рынок спешил;
усталый учёный на серых листах
вселенную с Богом творил.

А в келье его, на дубовом столе,
лежал молодой эльзевир.
До встречи же, кокон, чрез пять сотен лет!
Пусть твой разгорается мир!

Снова на лес опускается ночь
чёрной подстреленной птицей,
тучи торопятся по небу прочь
солнца теплом насладиться.

Где-то у моря – сады и дворцы,
где-то – сиреневый парус,
здесь – моя Родина, город на Ы,
здесь уже дня не осталось.

Что же… Сереет знакомый мне лес,
тучи качаются грузно.
Здесь я родился и сгину я здесь,
города дальнего узник.

Финляндия есть белая страна.
Застыли фуры вдоль дороги; сосен
скрипящая серебряная проседь
врубается в сознанье, как таран;
кочуют птицы в ветвях дотемна
и умирают на закате. Грозен
здесь для пернатых лик декабрьской прозы:
Финляндия – холодная страна.
У сосен диких родины паролем
видны следы охотников и троллей.
Конечно, скальда уж не слышен звук,
ямбический напев подавно уж не слышен,
но в памяти моей зашевелились вдруг
поэтом упомянутые мыши 46 46 Имеется в виду строка из стихотворения И. А. Бродского «… и при слове „грядущее“ из русского языка…» .

Сейчас эта точка на карте Европы
во мраке сонливом, ласковом, и
всё меньше и меньше в проулках народа,
всё ярче и ярче горят фонари.

На ратуше древней орёл засыпает,
на древнем соборе спрятал петух
свой клюв под крыло. Голубиные стаи
теснятся в дворах неизвестных старух.

Чуть слышно река обивает пороги,
шепча в тишине: «Не надо спешить»,
и чувствую я, что частицу души
оставил я там, на баварской дороге.

Я – рокайль на серебряном кубке,
суть моя – украшенье, декор;
превращается в милую шутку
о значенье моём разговор.

Я могу подыграть, изукрасить,
я могу поддержать, расцветить,
чуть усилить, ясней обозначить, —
вот моя повседневная прыть.