Глеб Пудов - Стихотворения

Я резал ягод пуповину
под песни недоступных птичек,
и вдруг решил, что половину
своей бы жизни закавычил.

Служил чужим черновиком,
потомка белой заготовкой,
хотя, признаться, был притом
я очень слабым и неловким.

Так кто же я? Внутри меня
ряды, ряды, ряды, ряды….
Хоть бы крупицу бытия
извлечь моей из темноты.

Люблю я ширь бумажного листа,
страницы белой шумное раздолье,
где катится волшебная река —
стихов моих ночное половодье.

Подтачивают воды берега,
несут разбитых кораблей скелеты,
и кажется, что вечная волна
поэтов знает лучше, чем поэты.

Вот и я с рюкзаком, окружающим рад,
восседаю на нижней и угольный смрад
пропускаю по лёгким. Сегодня в квадрат
я возвёл себя утром и скобки долой —
еду в город, что спит за туманной рекой.

Город полон церквей, площадей и мостов,
и их возраст чуть больше, чем трижды на сто.
Впрочем, публика та же: людей и скотов
там статистика шепчет (как было везде):
«добродетель лениво плетётся в хвосте».

Тихий город, старинный: по улицам звон
расползается в дни православных икон,
вознесений и входов, убийств, похорон.
Чудный город, старинный. Проулков забор
мне при мысли о людях внушает: «аборт».

Но я завтра в рассвет, полный радостных сил,
про себя прошепчу, что я вновь посетил
дорогие места. Ведь по-прежнему мил
мне сей город античный: умер Ахилл
в его толстых стенах. Он дорогой рубцов
незаметных спускался в обитель отцов.

Я знаю этот город наизусть —
людей его, историю, дома,
Но кажется, что глубже его грусть
впитала моя мягкая душа.

В осенних листьях – временная смерть.
Всего лишь смерть, что каждому дана.
И всё же так красиво умереть
умеет только местная листва.

Я помню этот город наизусть
той памятью, что каждому дана.
Наступит час, её я поднесу
Художнику как краску для холста.

За окном точит ночь свои синие когти,
узкий месяц по крышам помёт разбросал….
И когда сей пейзаж не рассматривать мог бы,
верно б, бросил я этот ночной кинозал.

Неизбежный Никто обитает в соседнем окошке.
Гасит вечером свет, зажигает в семь тридцать утра.
Переходит в гостиную, курит в ладошку,
и ложится в постель, коль ложиться пора.

У него в сентябре мокнут ноги и насморк
превращает его, как Цирцея 33 33 Цирцея (или Кирка) – коварная волшебница, которая превратила спутников Одиссея в свиней (по Гомеру). , в платок.
А от горя он может «нарезаться» насмерть.
Не смотрел бы на это, когда бы я мог.

По утрам он бредёт мне навстречу. Я знаю,
с настроеньем каким он навстречу бредёт.
Но, увы, никогда, никогда не узнаю,
кто он, который в соседнем окошке живёт.

Безумства окончились летние,
стремится под зонтик душа,
а раньше ведь с прытью балетною
взлетала в лихом антраша 34 34 Антраша – прыжок в балетном танце, при котором ноги скрещиваются в воздухе. .

Пустует блокнот, на душе – ни строки,
онемел я, увы, онемел.
Валяются трупами черновики,
крематорий-камин не у дел.

Журнал ли возьму, погляжу ли в окно —
бесполезная, глупая тишь.
Как будто бессмертным богам всё равно,
как живёт канцелярская мышь.

Глядит ли в окно, кропает ль стишок,
иль в камине разводит огонь.
А может, её, а не рукопись сжёг
тех бессмертных священный огонь?

Преодолей косноязычье,
оставь ненужные слова,
и в твоей строчке непривычной
мелькнёт родного языка
слепящий призрак: роскошь, блеск и —
на зависть морю – глубина.
И ты увидишь его если,
то значит жизнь тебе дана
была Всевышним не напрасно.
Всё удалось. И всё прекрасно.

Есть напротив тюрьмы дом в четыре подъезда.
Много в этих подъездах народу живёт:
старики и старухи, два пламенных ксендза,
три студента, монтажник, – различный народ.

Что я делаю в этом в четыре отверстья
обиталище тёплых, похожем на грот?
Очень прост мой ответ. Не Амон 35 35 Амон – в древнеегипетской мифологии бог небес. В Новом царстве – бог солнца (Амон-Ра). Покровитель города Фивы. и не Зевс я,
не любитель амброзий. Я тоже – народ.

Как важно мне участвовать (хоть редко,
но участвовать!)
в своей судьбе,
чтоб иногда вторженьем частным
мне открывать прекрасное в себе;

наткнуться вновь на залежи и копи
удачи, благородства,
и наконец-то увидать,
что внутреннему скотству
всё ж недоступна человечья благодать.

Весь мир – мой дивный слепок,
моя проекция на мир,
и от того-то так нелеп он,
что я нелеп, я – мой кумир.

Кричу другому: «Не стесняйся!
Живи смелее!», я кричу.
Но то себе кричу (покаюсь),
себя исправить я хочу.

Ах, как понять меня другому
(«вас подождать иль обогнать?»),
как не нажить себе саркому 36 36 Саркома – злокачественная опухоль. ,
пытаясь ближнего понять?

В тюрьме снова лают собаки.
Кто-то из камер стремится бежать.
Тюрьма под окном: лишь бараки, бараки,
лишь красной стены невесёлая гладь.

А я на диване решаю кроссворды,
из плохонькой кружки лакаю вино,
гляжу в зеркала на небритую морду,
с которой знаком я лет тридцать (давно).

У меня хорошо. Зажужжит телевизор,
заученным тембром расскажет экран
о том, что со скрипом японскую визу
нам выдаёт иноземный болван.

А в тюрьме засыпают собаки.
Одинаковым, в общем, и преданным сном.
Пулемётчики в вышке танцуют сиртаки 37 37 Сиртаки – греческий танец, созданный в 1964 году. Приобрёл мировую популярность. :
не скучно им было, наверное, днём.