Виктор Ростокин - Снежные обозы

«Лес от безлюдья одичал» —
Такая существует фраза.
В нее я как бы ни вникал,
Но сути не извлек ни разу.
На то он, лес, чтоб диким быть,
Вид сохранить свой первобытный.
Чтоб каждый дуб, сосна, как быль,
Родник и омут тайной скрыты.
И звери, птицы в естестве,
В слиянии с ним органичном,
Их звуки истинны в листве.
Все, все одухотворено величьем.
А человек… и он дитя
Природы, вечной и проточной,
Но только (да простит меня
Господь!) хронически порочный.
Тому же лесу стал врагом
И бед ему нанес бессчетно
Оружием и топором,
И трактором – железным чертом.
Мир это ведает давно,
Излишни всякие сужденья.
Все налицо: бело… черно…
Явь. А видение – виденье.

Дом, телевизор, машина,
Всякая утварь и хлам,
И «пирамиды» вершина —
Все твои помыслы там!
Так озабочен железно,
Что позабыл навсегда
О целомудренном лесе
И что росинка – звезда.
Что нету зорьки мудрее,
Вешней добрее земли,
Ветра степного бодрее,
В мире румяней зимы…
Жалко его – ведь не жил он,
Свет ему белый закрыт.
Видимо, жидкость по жилам
Мутная вяло бежит.
Время кончины наступит,
Будут его отпевать
Скрипом турецкие стулья,
Словно платформа, кровать.
Бог его душу не примет,
Тело земля не возьмет,
С хламом и утварью сгинет,
В памяти неба умрет.

Раньше тянулись друг к другу
Поодиночке, гурьбой.
В летний денек или вьюгу,
Каждый с живою душой.
Вон у колодца того же
Иль на гумне, где стожок,
Иль под опекою божьей
В хате, где кот и телок.
A уж беседы водились:
Слово-гостинец! Всегда
Радостно жизни дивились,
Хоть не чуралась беда.
Будто считая изъяном,
Кротко под ситцевый плат
Прядь поседевшую рано
Прятали. Точно как сад.
Заморозком обожженный,
Зеленью листьев шумит,
Дабы не быть уличенным
В том, что сегодня болит.
Помню, мальчишкой угрюмым
Слушал их речи тайком.
Я тогда вовсе не думал:
Это сгодится потом
В сложном моем устремленье
Вникнуть в словесную вязь,
В мире людей и растений
В строчках разгадывать связь.
Ныне обходят друг друга
Поодиночке, гурьбой.
В летний денек или вьюгу,
С мертвою каждый душой.
Речь косноязычна, корява,
Как бурьяна ржавый хруст.
Выглядит броско оправа,
До смехотворности пусто
То, что в основе извечно
Сущным считалось зерном,
Самым земным человечьим,
Что не родилось со злом.
К ним не ведет моя стежка,
Как бы случайной порой
Выльется траурно строчка
Над заполошной бедой.

Мне нравится ходить на этот рынок,
Он властью был однажды запрещен,
Но не дошло до праздничных поминок.
И в трусости народ не уличен.
Указы сочинялись. И дубинки
Вменялись. Полицейских каблуки
Раздавливали ягоды рябины,
В пыли подрагивали пескарьки.
Но по утрянке бабки уже в сборе,
Расселись чинно по своим местам,
Ни угрызенья совести, ни боли:
Кто колотил – тем непрощенный срам.
И вновь кулечки из газеты местной,
Подсолнечные семечки, грибки
Сушеные, из собственного теста
С картошкой и капустой пирожки.
И тут же Тузик верный завсегдатай —
Хвостом просительно по локтю бьет.
И воробьи, а с ними воробьята —
Всяк для желудка крошку ждет-пождет.
Я с восхищением, с улыбкой мягкой
Промеж рядов неспешно прохожу
И чабора куплю, садовой мяты,
За пазуху украдкой положу.
Чтоб тело ароматом насытилось,
Чтоб сердце, вспомнив мать, родной Хопер,
Порою с перебоями не билось,
И в жилах крови не слабел напор.
Они мои ровесницы-старушки,
И детство их помечено войной.
А ты, в погонах, мафию не слушай,
Возьми ромашки и ступай домой.

Я сидел, как мне казалось,
На ничейном месте в парке,
Наблюдал сирени алость,
Опираяся на палку.
Боле мне не надо было
В те минуты впечатлений,
Но душою ощутил я
Чей-то взгляд подобно жженью.
Я не поспешил открыться,
Удивленье чтобы выдать.
А возможно, это птица,
Кто-то вдруг ее обидел —
Ей сломал крыло? Иль ежик
С лапой вывихнутой правой?
Или кот бездомный? Что же
Безучастным быть мне, право!
«Извини, – сказал сирени, —
Любоваться я тобою
Не устал. Я лишь на время
Отвлекусь». И бородою
Чуть качнул… Так вон каков он,
Кто меня буравил взглядом!
«Ждал, поймешь мою уловку?» —
«А зачем все это надо?» —
«Заскучал. И вот придумал…
Вас Господь послал на милость!
Сознаю, что получилась
Моя шутка малость грубой».

Где надо быть ласковым – хамство и грубость,
Где надо быть строгим – фальшивый елей.
И воду приносят нам ржавые трубы,
От соли угодия снега белей.
Где были сады, там репейник досужий,
Где били ключи, там баклужная вонь.
И воздух слабеет, и море недужит,
Леса пожирает безбожный огонь.
Уже не мерещится, явственно близится
Темная сила, возьмет в оборот,
Беда обернется не призрачным кризисом
И сроком годков так на десять вперед.
А может, на двадцать, на сто иль навеки,
Народ не страшится – ему нипочем
Под ветер ли двигаться или на ветер
С каким-нибудь третьим… седьмым Ильичом.
Ушиблен он в голову из подворотни,
Из-за угла, но а чаще в упор.
Его поделили повзводно, поротно
И нарядили в китайский убор.
Кто-то шагает почти по команде,
Кто-то не в силах «марш-марш!» уяснить.
И бездорожием прут, по левадам,
Дальше в сутемки, чтоб там опочить.
Это за доблесть ему посчитается,
Это историей станет… Готовь
Древо, Баян! Так ужо полагается!
Дабы потомки явили любовь!

Бескрайние просторы,
Березки, пустыри,
Ветров лишь разговоры
Да сполохи зари.
Просторно, как на небе,
Сам Разин гулевал
(Мол, не единым хлебом!),
Пел песни, убивал.
Кольцов не видел края
Степи – коси… пиши…
Такого нету рая,
Живи и не греши!
Живу и не грешу я,
Но что-то дурно мне.
Страну свою большую
Я только зрю во сне.
Какие к черту дали
И воли радой сласть!
Мне метры в стенках дали:
Сиди и не вылазь,
Не суйся дальше носа —
С ноздрями отсекут!
Помрешь, и на погосте
Добавку отдадут.
В оглядку мне тесниться
И прятаться в кустах,
Задохликом кружиться,
Во взоре боль и страх.
Ступнешь вдруг на чужое,
Шумнешь, озлобясь вдруг,
Хоть Богом береженый,
Знай свой шесток и круг,
Сторожко озираясь:
Ау, святая Русь!
Видать, не повстречаюсь,
В потемках не дождусь.

Районного масштаба алкоголики,
Их популярность с каждым днем растет
И их количество. Скончался Толик,
Как тут явились Митрий и Федот.
Они живут всей стаей на кладбище.
Покойник новый – это пир горой
Для них! Как причитания услышат,
Сольются с похоронною толпой
И тоже плачут, утирая сопли,
И тоже кинут в яму горсть земли.
Потом закуска, самогонка, соки
И бесшабашный гомон до зари
Под сению крестов и обелисков
И с одобренья сатанинских сил.
Что было далеко, а стало близко!
Глядь, скоропостижно и Шкет почил.
Вновь пополнение в рядах с избытком.
И неизменно почитают их,
Не подвергают притесненьям, пыткам,
Способствуют играть им «на троих»…
Я сам вступил бы в стаю без раздумий,
Беспривязная жизнь так хороша!
Но сиверки предзимние подули,
Засыпала кладбище порошa.