Виктор Ростокин - Снежные обозы

Дают бумажку в загсе,
Шампанского глоток.
И баба свечи гасит,
Уста ее – молчок.
И с тряпкой поломойной
Услужлива, как пень.
У Димы и у Поли
Сегодня важный день.
Их строго обручили.
Печать. И речь всерьез.
На волю отпустили:
Ни горя им, ни слез!
Поверили супруги,
С припрыжкой понеслись
По долам и яругам,
Сказать вернее, в жизнь.
Еще бы! Есть бумажка.
Печать. И речь всерьез.
Минует, знать, промашка,
Не будет гроз и слез.
Ах, молодо да зелено,
Хоть не расти трава!
Что Господом отмерено…
А то… всего слова!

Война не признает ни лето и ни зиму,
Что хлеб поспел, что соловьи поют,
Что день волшебный инеем задымлен,
Что капли солнца льдистый наст клюют.
Что я еще не нагляделся вволю,
Не надышался миром от души.
Завоют, зарычат снаряды волком
В просторном поле и в лесной глуши.
И спрячутся от взоров чудо-зори,
Кострищем обагрятся большаки.
И смертной хваткой стиснет горло горе,
Утраты, знать, уж больно велики.
О, Божий Сын, Спаситель наш извечный,
Услышь молитву: отведи беду,
Вон неусыпно в храме плачут свечи,
Босой по острым камням я иду,
И след мой кровью праведной отмечен,
Чтоб ты узрел с Великой Высоты
И грозную остановил бы сечу
Во срок промеж незрячими людьми.

По старинке доброй и роскошной
Спозаранку просыпаюсь я.
Розовеет росное окошко,
Над колодцем студная бадья.
Раньше ведь нужда и всяко лихо
Не давало сладко зоревать.
Без поджижек кизяки не вспыхнут —
В печь сует лучинку моя мать.
Чугуны неспешно нагреваются,
Но зато не скоро замолчат,
В них картошка булькает, смягчается,
Варится кутья для поросят.
Все по очереди пришло в движение:
Уж с парным подойник молоком.
Ей, буренке, больше предпочтения,
Потому что кормит целый дом.
А за гатью дружное мычание,
С богом скот отпущен со двора.
Солнце не слепит еще лучами,
Ей Ярыженская, как пух, гора.
И конечно, кочет свое войско
Из курятника выводит. Он
Показушно горд в мундире броском,
Зерна не клюет – свой есть резон.
Долог день, и все, как пить, наладится,
Куры разойдутся кто куда,
Бравый «генерал» уже не справится,
Строгие отпустит повода.
Выше катухов поет скворовушка,
Пособляя крыльями себе.
Деревенька. Ладушка. Да кровушка.
Ныне, как там на твоем гумне,
На задворках, летниках и пажитях?
Слышал я, живется хуже всех,
Что людишки захватили падшие,
Разоряют, не боятся грех.
Вот поэтому я по привычке
Той старинной рано выхожу
И курю. И бестолково спички
У подъезда городского жгу.
И, стыдясь, потупив долу око,
Что-то сам себе я говорю…
А машины часом тем на стеклах
Растащили нежную зарю.

Остановился. Отдышался.
И огляделся. И понял,
Что ты родился человеком,
И хоть ты прожил век сумбурно,
Тебя туда-сюда качало
И колотили не однажды,
За что, неведомо. И ты
Неведомо за что дубасил
Порой беспомощных и хилых,
Калек бездомных и голодных,
При этом с пеною у рта
Хрипел: «Я ненавижу вас!»
И в луже грязной обмывал
Лицо и руки от крови
И матерно орал, что ты
Не ныне-завтра белый свет
По стенке запросто размажешь!
И Богу кулаком грозил!
Что ж оробел, остолбенел?
Аль до сознания дошло,
Что человеком у тебя
Нет шансов даже умереть.

Мне сложно было разобраться
(Политика не мой конек),
Но так уж повелела статься
Судьба на весь житейский срок.
Душой не ощущал я токи,
Времен сокрывшихся толки.
Я гимн не знал, без осуждений,
На свой манер хранил секрет:
Не осенившись вдохновеньем,
Пребудешь липовый поэт.
Страна не виделась страною,
А просто будничный простор
Один зимою и весною
От океана и до гор.
И в нем народ почти безликий,
При сытом хлебе истощен,
Полубезумный, полудикий,
К кресту как будто пригвожден.
И я привык.
Я обломался.
Не лез орать и бунтовать,
Не отличался, не старался
Героем-однодневкой стать.
Порой я сторонился немо.
Порою замирал. И ждал.
Но на бумаге эту тему
Я пропускал, не раскрывал.
Не мог до сути докопаться?
И нужные слова не шли?
А это означало – драться,
Но драться миром не могли,
Не зная с кем, и за какую
Идею: отравил дурман
В глухую пору вековую,
Жестокий властвовал обман.
И лишь собою оставалась
Земля – ее боготворил,
Она цветами распускалась,
Она плодами наливалась,
Суля и дарствуя мне сил.
Я и поныне с нею рядом,
Пребуду в вечном с ней родстве.
…Чужие шествуют парады
В той разрушительной «красе»!

И ты, и я, кто русские по крови,
Опешили на гулевой земле.
И взор рассеянно ненастье ловит,
Оно на каждом холме и кусте.
Оно сближается и едкой тьмою
Селенья кроет… верно, навсегда.
В угрюмых избах, хоть взмахни метлою,
Нет и живой души – одна беда
Когтисто раскрылатилась незримо,
Зато разруха налицо видна.
Тут даже летом наступают зимы
И не зеленая земля – черна.
И ты, и я… А кто мы друг для друга?
Не знаем, позабыли год назад
Иль десять в вертопрахе гиблой вьюги,
Когда от брата потерялся брат,
Когда стравили русских, отравили,
Цепучей повителью оплели,
Смутьяны с иноземным подлым рылом…
Мы их когда-то сами «привели».
Теперь они хозяева России
И своего зажгут Светила Круг
И некогда, великий и всесильный,
В ненастье растворится русский дух.

Защитник русского Отечества…
Вы спросите: «А кто же он?
Широкие, наверно, плечи
И кулаки по десять тонн?
А каждый шаг версты длиннее,
Когда идет, земля дрожит,
Его завидя, враг бледнеет
От страха, наутек бежит?»
Таким его изображали
На праздничном на полотне,
К земле и к небу прибивали,
Чтоб устрашимее, видней.
Дабы не только зарубежье
(Как раз бы это в похвалу!),
Но сами мы боялись прежде
Гнать на правителей хулу,
И лишний раз «наверх» высовываться,
И предлагать… и много знать,
Глаголить о душе, о совести,
Всем сердцем Бога почитать.
Ах, эти доводы по «поводу…»
Собрать их все… не соберешь!
На море добираться по воду,
Когда наполнил кадку дождь!
Куда с домашними пожитками?
Не замышляйте вы бегов!
Не будет на земле врагов,
Тогда не будет и защитников.

Война уже близка,
Ее незримо токи
Пронзили облака,
Встревожили протоки.

Насторожилась Русь,
Насупленные брови.
Судьбы тяжелый груз
Нести прижало снова.

Костры зажгли в ночи,
Дозор исполнен веры.
Мерцает огнь свечи,
Открыты в церковь двери.