Борис Гучков - Пояс Богородицы

До большака, что пролёг из Касимова в Туму,
С Гиблиц, Гуся (он Железный,
не путать с Хрустальным!)
Бабы идут уловить хоть какую фортуну,
То есть продать кое-что. Притомились, устали.

Насобирали грибов, всего больше, конечно, лисичек.
Благо, от дома до леса совсем недалече.
Мелочь несут – упаковки хозяйственных спичек,
Вёдра черники, что зренье угасшее лечит.

Гриб, он в ходу и сухой, и солёный, и свежий.
И нарасхват, как всегда по сезону, черника.
Лишь на дары на лесные сегодня надежда.
Благо, лисичка совсем не бывает червива.

Засветло встали, шагали, не жалясь на грузы.
Пнями-колодами до крови ноженьки сбили.
Трасса шумна. Помидоры везут и арбузы
Длинной армейской колонной с Кавказа джигиты.

Варя припёрла чугун с рассыпухой-картохой.
Поля сварить догадалась наваристый борщик.
Всё разбирают на трассе довольно неплохо,
Всё раскупает отнюдь не скупой дальнобойщик.

Пыль от колонны гружёных машин оседает.
Так вот зимою, внезапная, катится вьюга.
«А у тебя, я гляжу, всё один покупает, —
Молвила Поля, – хитрющий такой шоферюга.

Точно, барыга! Нужны ему ягоды-травки!
Всё покупает с какой-то улыбкою мерзкой.
С ним ты зачем отъезжала вчера до заправки?
Чем, говоришь, расплатился? Тушёнкой армейской?

Дура! Небось, там одна непотребная соя!
Что, без тушёнки борщи получаются жидки?..»
Тихо бранясь, огрубевшие пальцы мусоля,
Деньги считают, домой собирают пожитки.

Вот собрались, на дорожку водички напились.
Каждая всё-таки выручке нынешней рада.
Надо еще добрести до Гуся и до Гиблиц,
Утром опять по грибы и по ягоды надо.

Тряской дорогой, с ухабами, ямами, —
Эй, осторожней! —
Думая думушку, еду я с ярмарки
Пустопорожний.

Пилит, как червь золотистое яблоко,
Женушка Варя,
Что задарма перекупщику Якову
Отдал товар я,

Что надурили меня, облапошили
Яковы снова…
«Ладно, не ной! Но зато ты с калошами —
Чем не обнова!

Трудные, Варя, но духом не нищие
Прожили годы.
Глянь, я с какими купил голенищами
Нынче заброды!

Славная ярмарка! Тихая, мирная.
Дивная осень!..
А золотую я выловлю, милая,
Невод забросив…»

Как же здорово здесь! Он не выцвел,
покоясь под небом,
Старый пруд за селом, мой Байкал, моё озеро Рица…
В ожиданье машины с продуктами,
главное, с хлебом,
Новость в городе вызнав,
говорила вчера фельдшерица:

«Да, с армяном… Ашот… родила
ещё в прошлое лето…
Представляете, бабы, а мы и не знали доселе!
Ну так вот, узнаю: поместила в приют Виолетта
Годовалую дочь. Как порушило времечко семьи!

Да, он выгнал её… Опростала, как водится, брюхо,
И – трава не расти!
Эх, взглянула б на дочку мамаша!..»
И мне вспомнилась тотчас Виолеттина мама —
Надюха,
Девка с горькой судьбой,
раскрасавица сельская наша.

От её красоты не укрыться, бывало, не деться.
Равнодушно смотрю на дурацкие конкурсы в мире.
Каюсь, сам пацаном на неё я любил заглядеться.
Она старше меня была года на три, на четыре.

Нет, пожалуй, на пять. Ведь она же ровесница Нине.
Ухажёры вились возле тихого домика крали.
Вон их дом край села,
если можно назвать будет ныне
Домом рёбра стропил, потому как железо украли.

Соблазнив неземной красотою иных побережий,
На крутой иномарке, на белого цвета «Тойоте»
Девку попросту выкрал какой-то кавказец заезжий.
Надя крикнула всем, уезжая: «Здорово живёте!»

Ей «останься!» кричали,
но были мольбы бесполезны,
И трава-мурава затянула тропинку к порогу.
Год назад умерла от какой-то тяжёлой болезни.
Виолетта рожала, а Надя преставилась Богу.

Всё о Наде и дочке я за чаем узнаю у Нины.
Память детская вновь унесётся далёко-далёко.
Надо б завтра проведать глухие её Палестины.
Я ведь сам пацаном там порою крутился у окон.

На селе довольно скучные
Вечера, сказать по правде.
Мимо окон моих Лушенька
Пробежала в белом платье.

Позвала, видать, Наталия,
Вот и мчится очумело.
Что за ножки, что за талия!
Ах, как грудь открыта смело!

У окна сижу и думаю,
Занавескою играю:
Что с Натальей, сельской дурою,
Подружило эту кралю?

Говорят, что у Лукерии
(Да чего там! – просто Лушки),
Перемяли парни в келии
Все матрацы и подушки.

Ничему-то я не верую.
Может, разве только чуду.
Я не пробовал, не ведаю,
Я там вряд ли даже буду.

Мне, с висками поседевшими
(Честно надобно признаться!),
Не пристало посиделками
Девок интересоваться.

Мне бы наглости и дерзости,
Я бы жил и кушал сладко.
Но по юности и в зрелости
Я из робкого десятка.

Размышляя ночью тёмною
О Лукреции и Плавте,
Я усну с мечтой крамольною
О Лукерье в белом платье.

Кум и кума хлебосолы. Две взрослые дочки.
Старшая в гости приехала хвастаться внуком.
Ломится стол, а шикарную закусь – груздочки
Младшая дочка зелёным украсила луком.

Луком окрашены яйца. Их целая горка
Высится в праздничной миске волною цунами.
Курица, мясо, салаты… Вихрастый Егорка
Яйца катать убежал на дворе с пацанами.

В церковь сходили, к иконам, к Господнему гробу.
Ранняя Пасха. Ещё и промозгло, и зябко.
Кумову рюмку, готовую кануть в утробу,
В шумном застолье рукой не отводит хозяйка.

Так широко не гулялось от самых Петровок,
От Покрова и Кузьминок – поры ледостава.
Младшая слазила в погреб и пять поллитровок
Чистой, как божья слеза, самогонки достала.

«Ты захвати и огурчиков с погреба, доча!..»
Дочка красива, она грациознее лани.
Кум развесёлый, Василий Степанович, молча
Всклень наливая, «Христосе воскресе!» горланит.

Славно Христа воскресенье отметили, славно!
Долго на кухне ещё мужики вечеряли.
Сына соседей, совсем окосевшего Славу,
Для протрезвления спать положили в чулане.

О сенокосе болтали, о кума литовке.
Ей при желании можно, конечно, побриться…
Утром позволит жена ещё две поллитровки
Вынуть из погреба, даст мужикам похмелиться.