Борис Гучков - Пояс Богородицы

Собери ты мне наскоро ужин,
На плите разогрей чугунки.
Вновь я северным ветром простужен,
Налетающим из-за реки.

Возле печки, натопленной жарко,
Отогреется быстро спина.
От хворобы спасёт меня чарка
Твоего золотого вина.

За отца, что давно на погосте
Спит, ладони сложив на груди,
И за сына, пришедшего в гости,
Ты немного сама пригуби.

Вот метель налетела, как птица!
Не с того ль так тревожна душа?
Я хочу в этот вечер забыться —
Больно брага твоя хороша!

Мама, мама, ведь я не ребёнок.
Что ты плачешь? Никак не пойму!
Ах, не ты ли учила с пелёнок
В жизни всё разрешать самому?

Мама, мама, не хмурь свои брови!
Лишь забрезжит предутренний свет,
Всепрощающей силой любови
Буду вновь я, как прежде, согрет.

Вот и снова, мама, я с тобою.
Кто ещё поверит и простит?
Крошкою кирпичной, бузиною
Самовар начищенный, блестит.

Фыркая, пыхтит он, подбоченясь,
Надо его снова доливать.
На столе – домашнее печенье.
Значит, долго будем чаевать.

Самовара вновь остудим душу…
Что-то не выходит разговор.
Я твоё молчанье не нарушу,
Слова не скажу наперекор.

За окном берёзовые ветки
Протянули к дому две руки.
Как твои скрипучи табуретки!
Как чисты твои половики!

Как они стары!..
Ну что я плачусь?
Перед кем?
И на кого сердит?..
Всё равно ведь не переиначусь.
Мама понимающе глядит.

В гости приезжаю я не часто,
Но она не жалуется, и
Снова смотрит, будто безучастно,
Видит руки нервные мои.

И пальто поношенное снова,
И худая обувь скажут ей
Много больше, чем улыбка, слово.
Ничего не скрыть от матерей.

На руке колоть не буду,
Чтобы знал весь белый свет:
«Мать родную не забуду»,
«В жизни счастья больше нет».

В бане сельской и районной
И в московских Сандунах
На груди на уголовной
Я наколки видел – ах!

Пальмы, море и корветы,
Горы, розы, факела,
Томных женщин силуэты,
Сердце, ножик и стрела,

И змея над чашей яда,
Вся покорная судьбе,
А один – ведь это ж надо! —
Тельник выколол себе!

И молил всегда я: «Боже,
Ты их души отогрей!
Весь их век, конечно, прожит
Вдалеке от матерей.

Им судьбой дано скитаться,
Жить в краю седой зимы,
Коль нелепо зарекаться
От тюрьмы и от сумы».

Было мне всегда неловко:
Что ж ты сделал, человек!..
Но кричит татуировка
О любви, святой навек!

И, похоже, не напрасно,
Словно в том моя вина,
Вспомнил я в «Калине красной»
Жизнь героя Шукшина…

Сами стали мы отцами,
В городах больших живём
И порою месяцами
Маме весточки не шлём.

Всё спешим, здоровье гробим,
Нервы – звонкая струна…
Но порой проснёмся, вздрогнем:
«Что там с мамой? Как она?»

Нет, руки колоть не буду!
И, покуда вижу свет,
Мать родную не забуду,
Не забуду маму, нет.

Письма пожелтевшего буквицы —
Одна от другой отдельно.
Они похожи на пуговицы
Рубахи моей нательной…

В альбоме есть фото мамино,
А писем осталось мало.
Слова выводя неправильно,
Мама письма писала.

Мама была неграмотная,
Пугала её бумага.
Но что из того! Ведь главное —
Она мне желала блага.

Помню я в утро раннее,
Помню, проснувшись ночью,
Мамы святое послание:
«Здоровья тебе, сыночек!»

От беспросветной тоски
Ещё ни разу не выли вы?..
Приснилось: косяк трески
На палубу тралом вынули.

Вот-вот со стола, где слизь,
Моя полетит головушка.
И даль предстала как близь,
И заледенела кровушка.

О строгом моем отце
(Глаза его так внимательны!)
В сей миг роковой в конце'
Концов вспомяну и матери.

Ах, матушка, ты свята.
Ты в горе росла, не в радости.
Моя тщета, суета
И верхоглядство младости

Тебе несли непокой
И сплошь бессонные полночи…
Удушливо бьюсь треской
Я в прочной сети беспомощно.

Божественная моя!
Поверь: ты увидишь любого.
Во сне выскользаю я
Из лапищи трала грубого.

Накануне страшное приснилось:
Зеркало упало и разбилось,
Вдребезги разбилось – не собрать.
И во сне всё звал и звал я мать.
Не сложить осколков и не склеить
Мне наутро не хотелось верить
В телеграммы горькие слова…
Вышло так, что эта ночь права.
Без щербинки малой, без изъяна
Зеркало висит в моём дому.
Неужели – поздно или рано —
Разлететься вдребезги ему?
Что же это я?
Да разве вправе
Верить снам, приметам старины,
Зеркалу в серебряной оправе
И незамутнённой глубины…

Вот и погашен огонь
И на террасе, и дома…
Мягче подушки – ладонь!
Мамина фраза знакома.

Вот и опять я малыш.
Я шелохнуться не смею.
Снова полночная тишь
Тайной пугает своею.

Там, где старинный сундук
Мамы моей Евдокии,
Вновь надоедливый звук —
Мыши такие-сякие.

Ах, я на них не сердит!
Очень им хочется хлеба!..
В окна слепые глядит
Чёрное, звёздное небо.

Может, когда всё уснёт,
Время ошибку исправит,
Мама ко мне подойдёт
И одеяло поправит?..

Ты на фото широкобров,
Молод, статен сидишь и брав.
С острой шашкою вид суров
И, похоже, слегка лукав.

Ты всё праздничное надел.
На плече – ладошка жены…
Знаю, кузницы ты имел
Вон как руки обожжены!

Срок начертан любой судьбе.
В срок любой поржавеет гвоздь.
Дед зажиточный голытьбе
Был, конечно, как в горле кость.

Дверь открыли они рывком,
В спальню хлынули наугад.
«С бабой тешишься? Сам ревком
За тобою послал нас, гад».

Сапожищем по морде – хрясть!
Гости были навеселе.
«Что не нравится наша власть,
О тебе гутарят в селе» —

«Ненавижу вас, сволочных!
На добро не идут со злом» —
Бьют прикладом его под дых,
Вяжут руки тугим узлом.

Сволокли они деда в лог.
«Пли, ребята!» – короткий сказ.
Одну пулю вогнали в бок,
А одну аккурат меж глаз…