Борис Гучков - Пояс Богородицы

Ныне сам я не без морщин
И здоровье уже не то…
Где, каких посреди лощин
Ты покоишься, скажет кто?..

Выйдя с Красной на Манежную,
До Кузнецкого моста
Я пойду Москвою снежною.
В поздний час она пуста.

Я с Тверских сверну задымленных
И в сиянии огней
Над Большим завижу вздыбленных
Аполлоновых коней.

Спит в ночи театр ковригою —
Честь и гордость россиян.
Как солонкою, квадригою
Он летящей осиян.

От кого? От брата, вроде бы,
Я слыхал (о том скажу)
Что на нашей малой родине
Отковали ту вожжу,

И детали сбруи ковкие,
Дабы ржа их не взяла,
Кузнецы ковали ловкие
Из мещерского села.

Более того, поведали
Мне однажды дивный сказ,
Что едва ль не в кузне дедовой
Был тот выполнен заказ…

Замедляю шаг и тише я
По Москве ночной иду…
Вот бы мне четверостишие,
Как квадригу, на виду,

Сотворить, чтоб слово за слово
Зацеплялось, сведено,
Понимаемое запросто,
Чтоб не старилось оно.

Лесная Макарьевка, Бáбенка, Унжа…
Года пролиставший в земной круговерти,
Я к вам возвратился не в звании мужа,
А тем же мальчишкой весёлым, поверьте.

Я снова азартен, и чешутся руки.
У самого берега выследив стаю
Вьюнов осторожных, снимаю я брюки
И в воду, пугая рыбёшек, влетаю.

Когда-то кошёлкой я их без напряга
Ловил, неторопко бродя, воровато.
Под ивой поникшей всё та же коряга,
Которую с лешим сравнил я когда-то.

Там омут, там волосы моет русалка.
Я знаю, что там, за корягою, глыбко…
А то, что вьюны разбежались – не жалко.
Подобным макаром не ловится рыбка.

Беден я. Мне не нужна охрана.
Не боюсь скатиться я с вершин.
Вот вчера с погоста и до храма
Утром я прогулку совершил.

Вспомнил дурней детства, оборванцев,
Чьи затылки вечно грызли вши:
Коля Пятки Режут, Ваня Манцар,
Маша Кши и Маня из Курши.

Где вы жили, я уже не помню.
Видно, в самой грязной из лачуг.
Всё бродили по лесу и полю,
Потроха варили и сычуг.

Вы на Пасху, тёплою весною
(О весёлость вечно тёмных лиц!),
С кладбища кошелкой колосною
Сотни крашеных несли яиц.

Вы боялись окрика и палки.
Колю встретив у церковных глав,
Стоит, озоруя, крикнуть «пятки!» —
Коля прочь бросается, стремглав.

Ребятня любила, вас пугая,
В меру сил страшнее сделать вид.
«Кши!» – и прочь за Манею другая,
Что постарше, грузно семенит.

Горемыки, вы убрались рано,
Скоро, словно полая вода…
Ну, а что до Манцара Ивана,
Тот нас не боялся никогда.

В старой, ещё бабушкиной шали,
Шёл и я на Манцара войной.
Мы, отстав, друг друга вопрошали:
«Может, Ваня умный – не дурной?..»

Вот бреду я городом, скиталец.
Я бреду, не видя никого…
В спину мою тычет чей-то палец:
«Он поэт… Он, знаете, того…»

Услышал, наверное, лет эдак в семь я,
А, может быть, даже и чуточку раньше,
Что преобразится Нечерноземье,
Что мы заживём, как в Техасе на ранчо,

Что будет, конечно же, сытою старость,
А наша изба будет шифером крыта.
«Всего два десятка годочков осталось!» —
Сказал, как отрезал, весёлый Никита. —

Позиций своих не сдадим мы без боя!
Мы фигу покажем Америке грозной!..»
Во сне я однажды увидел ковбоя,
Шерифа увидел в конторе колхозной.

Наивен, доверчив, на лозунги клюнул.
Сказал за столом – мы поужинать сели:
«Осушат болота. Подумаешь – клюква,
Брусника, грибы! Кукурузу посеем!»

Сестра протирала тряпицею колбу
От лампы. Гудели январские вьюги.
И мне от отца ополовником по лбу
Досталось за дерзкие эти речюги.

Я плакал в обиде, а мать не сказала
Ни слова в защиту мою, ни полслова.
Всё, помнится, что-то вязала, вязала
И спать улеглась в половине второго…

В рассветный час, когда Оки
Тиха была вода,
Покоренастей мужики
Шли разгружать суда.

С протяжной песней, под смешки
В бесхитростных речах,
Они ворочали мешки
На кряжистых плечах.

И в час полуденной жары
В теченье многих лет
Я среди прочей детворы
Носил отцу обед.

Но, как другие, налегке
Я не спешил домой.
Ведь самым сильным на Оке
Отец считался мой!

Пытают грузчики его:
«А не пора ль учить
Тебе и сына своего
По-нашенски «волчить»?
Иль сын не кровушки твоей,
Иль пальцы – не крючки?
Известны силою своей
По городу Гучки!»

Ну, а отец отшутится:
«Мол, что там говорить!
Пускай мальчишка учится,
Он будет сталь варить.
Но силы что касаемо
Недюжинной моей, —
А ну-ка, сын, показывай,
Отцу мешок «налей»!

Машины и погрузчики,
Надёжны и крепки,
Давно сменили грузчиков
На пристанях Оки.
Я рос, носил погоны,
Окреп и возмужал.
Случалось, и вагоны
С друзьями разгружал.
И трудные работы
Меня всегда влекли,
Но самым сильным что-то
Друзья не нарекли.
Не стал я самым сильным.
Но силе не конец,
Покуда есть в России
Такие, как отец!

При слове «русский» вспомню я отца.
Вот он идёт домой, окончив смену.
Он прост и мудр, и звание творца
По чьей-то воле носит, как в насмешку.

Вино и мат, и коммуналок быт…
Живи как хочешь, на себя надейся!
Затравленный и разве что не бит,
За грех какой унижен ты донельзя?

День изо дня со стародавних пор
Освистанный и преданный позору,
Всё тот же ты и узнаваем по
Исполненному некой тайны взору.

Ты телевизор включишь. На диван
Присядешь поздно вечером, усталый.
Российской сути чуждый идеал
Навязывать тебе не перестали.

Кому-то эти речи – хороши.
Для них сверкают в сказочном обличье
Наряды, что не купишь за гроши,
От Кристиан Диор и Нины Риччи.

Рубахи у тебя – из бумазеи,
А обувь из кирзы – такая мода…
С каким благоговением в музей
Заходишь ты, быть может, раз в два года!

Не на полотна мрачные Дали,
Ты неотрывно смотришь и любовно
На ровный свет остуженных долин
С картины передвижника любого.