Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 2. Позаранник

Я отгородился от всего,
Что мне было дорого и свято,
Удалились молча далеко
Прясло, стежка от крыльца и мята,
С ними посох бабушки моей,
Он меня «учил» как жить на свете,
Не было тогда его больней,
Видно, я умишком слабо «петрил».
Я бы посох в местный снес музей,
Но его стащила чья-то Жучка,
С голода подумалося ей:
Это кость —
пользительная штучка!
Вымысел забавный. И хотя
Так могло в реальности случиться.
Из надорванной души летят
Звуки – им в цветы не превратиться.

Разгружаю без устали душу,
Но не легче – каменья летят
Мне навстречу,
дробят все и рушат,
На житейских просторах гудят.
Дым и искры, удушье сплошное,
Сколько скал превратилось в песок
В заполошное время ночное,
Когда спит осторожный сверчок.
Знаю я, не закончу работу
Ни сегодня и ни через год.
А душа в изнурительном поте
Будет глыбы крушить,
словно лед,
И тогда, когда тело умрет.

Лето пришло. А как будто оно не пришло
И осталось далеко там, где смех и роса.
Где я чувствовал плотью приращенное крыло
К ключице, я махал им, как ветка куста.
Не беда, коль даже на мизинец от земли не оторвался,
Зато птах со всего мира привлек дерзким жестом своим,
Кто-то из них заплакал, а кто-то рассмеялся,
И я понял: мне не властвовать простором голубым.
Но однако, не смутившись, я махал интенсивней
И сам плакал, сам смеялся, с ними волью роднясь.
Лета дух нарастал широко и всесильно,
Ясь проточная в душу обильно лилась.
И уже мне едино, что дождь или заморозок,
В материнской избе доживаю свой век, будто сыч.
Мне неведомо, как все устроено зá морем,
Знаю, грянет вот-вот судьбы моей праведный бич!

Гром вколачивал вешки
Или сваи.
И дом
(Затаился с усмешкой
Жалкой я) – ходуном!
А когда позатихло,
Я забыл про погост.
Глянул:
экое лихо —
В высях радужный мост!
Обернулася небыль
Явью. Светлы пути.
В райски кущи на небо
Без оглядки уйти!

Наблюдать за собственной душой,
Как нырнуть зажмуркою в колодец.
Стал я маленький, а был большой
И баюкал на ладонях солнце.
Изменилось все как будто враз,
А ведь я шагал по свету долго.
Не скажу, снежинка, как алмаз,
Матушкой не назову я Волгу.
Оттого, наверно, что устал,
Что о многом горько передумал
И не тем порою хлеб давал,
И не раз стоял пред смертным дулом.
Уж не чую хлада и тепла,
Тело источилось до излома.
Кажет сук занозистый ветла,
А подстилка – ржавая солома.

Все к этому идет…
Разлад. Инфаркт. Кладбище.
Через какой-то год
Жилище – пепелище.
Грехи мои – стихи,
Знать, были виноваты?
Покорны бы, тихи —
Тогда бы жили «свято»
В приветном уголке,
В родстве прямом с божницей
…Ей в траурном платке
От радости кружиться.
В компании чертей
И домового тоже
На роковой черте,
Где жизни знак ничтожен.

В ущелье опостылевшей квартиры
Замуровать пытается меня,
Чтоб от живого отлучить от мира,
Во всех грехах отъявленно виня.
Оправдываться я совсем не мыслю,
Мои грехи у Бога на счету.
Послушал. Повздыхал. И тихо смылся,
Дабы набрать на воле высоту,
Утраченную в духоте застенок,
В словесной мути «праведной» жены.
И вот я оживаю постепенно
Вдали от «необъявленной войны»,
Где органичны вечные законы,
От Бога исходящие, от звезд,
И уготован для меня исконно
В блаженный рай нерукотворный мост.

А на душе-то все больней,
Со страхом озираюсь в оба.
Нависла туча вон с полей,
Похожая на крышку гроба.
Я убежал бы в лес густой
И схоронился от напасти,
Но нету тверди подо мной,
Лишь перед взором смрад ненастья.
Исполнится последний вздох,
Как завершенье и начало
Всего того, что я не смог,
Чтоб радость породнить с печалью.

Мне были недуги как недруги,
Я злился и роптал на них,
Но глубоко в душевных недрах
Для них рождался божий стих.
Звучали в нем и утешенье,
И жалость:
вдруг они уйдут,
Кто оградит от прегрешений,
При всем при том не упрекнут.
И я ни в чем им не перечил,
Не лез упрямо на рожон.
Манил порою алый вечер
С коварно спрятанным ножом.
Но вот еще – улыбка лилии,
За поцелуй —
уйдешь на дно!
И недруги – как друга милые —
Мне это Господом дано.

Не в лесу дремучем заблудился
И бездомным не был никогда.
И с небес я тоже не свалился.
И не убавляю я года.
Просто прохлаждаюсь, наслаждаюсь
Горьким ветром, тучей грозовой.
И не замыкаюсь и не каюсь
Совестью и головой седой.
Я словами никого не трону,
Жестом никого не удивлю.
В унисон дыханью травы стонут,
Их тревогу я душой ловлю.
И под умирающим осокорем
Простою я долгие часы,
Ощущая дальнее, высокое
Ускользнувшей жизненной красы.

Мне памятник не возведут
И мой музей откроют вряд ли.
К моей могиле не придут
В нарядных галстуках ребята.
И не исполнят славный Гимн
О Родине непобедимой,
Они направятся к другим,
«Навеки» избранным, любимым.
Кто подпевал и восхвалял
Взахлеб правителей бездарных,
За что награды получал
За труд «усидчивый, ударный».
Мне ж не пристало горевать.
Пройдут года и сдует перхоть.
Моей святой душе летать,
С прощеньем созерцая сверху.

Долго-долго ветры дули
И плескались тьмой в окно,
И свистели, словно пули,
Как в придуманном кино.
Мне же было не до шуток,
Все таблетки поглотал.
В заточенье много суток
Духом пал, вовзят пропал.
Забоялся злой стихии,
Дрожью охлонулся весь.
Некто шастают лихие,
Затевают явно месть.
В чем же я повинен горько?
Казнь какую понесу?
Об одном прошу я только:
Не губите мир-красу!
И закаты, и рассветы,
Кровлей нечего греметь.
Дайте русскому поэту
При рассудке умереть.

Чуть отвалило, полегчало,
И я уж снова на коне!
И вновь забрезжило начало,
Утраченное не во сне,
Не чуя грубую усталость,
На сердце непомерный груз.
«Вернулось! – я ору. —
Осталось!»,
По-детски радостно смеясь!
За эти вещие мгновенья,
За воскрешение, как блик
В иконе, найденный в терпенье,
Чтобы узреть Всевышний Лик.