Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 2. Позаранник

Над своими стихами я плачу,
До чего докатился вконец?!
И тетрадки жена мои прячет.
«Че ты, ей-богу, отец?!».
Успокоить пытается кротко,
Без былого замаха: чудак!
Недопитую спрятавши водку,
Поднеся вместо стопки кулак.
«Че ты…
Все ведь сложилось отрадно,
Дочка хвалится, ей хорошо
Там живется в Волгограде,
А нам больше не надо ниче».
Гладит лысину легкой рукою,
А рука выдает – чуть дрожит,
И супруга своею слезою
Мою горькую душу кропит.
И невольно я сам затихаю,
Глажу руку ее:
«Не грусти,
Над своими не буду стихами
Плакать впредь. Дорогая, прости».

Не животного происхождения
Звуки заняли простор.
За видением виденье
Ловит всполошенный взор.

Это подлое железо,
Крови жаждуя и зла,
В мир благополучья лезет,
В благонравные дела,

Изрыгает огонь нещадный,
Убивая и казня.
Вон по всей России ладан
И черным-черна заря.

Нет спасенья в веке оном,
В веке, что почат во мгле.
Оглушен железным громом,
Жмусь к заступнице-земле.

И взываю к ее силам,
К мудрым, вышенным ключам,
Чтобы кровь печали смыла
И утерла рушником.

Жена моим стенаниям поверит,
Подсунет корвалол, с цикорием бокал
И, взором недоверчивым измерив,
Вздохнет протяжно. Выйдет.
И за дверью
Обронит: «Видно, от стихов устал».

Прозорливость ее феноменальна,
Хотя с окраской явно бытовой.
В ответ я усмехнулся:
«Гениально,
И простодушно сколь, столь и банально,
И все ж таки дарован мне покой.

И полная свобода моих действий,
Забав капризных, старческих притворств,
От коих уж мне никуда не деться…».
Таблетки под матрац сую, как в детстве,
И выхожу украдкою во двор.

И далее ведомый неведеньем…
Вот я уже на улице. Вот я
Иду не там, где люди… сжат стесненьем,
Вплотную прилипаю боком к стенке,
Как будто не одна у нас земля.

Я поделил ее на половинки:
Тех много – им простора до небес,
А мне же кирпичи (они как льдинки!)
Щекою ощущать, топтать былинки —
Я в сани не в свои когда-то влез!

Мне слышится похлеще: «Боже правый,
Да кто он есть? Какой-то странный дед
Таким макаром добывает славу?
А разве нету на него управы?» —
«Коли бродяжничает,
то значит, нет!».

С тем и закончилась моя прогулка —
Я потерял сознанье, у стены
Лежал… пришел в себя. И кто-то гулко
Сказал: «Ну-к, подкрепися булкой,
Ты не один пропащий у страны».

Я подкрепился, на ноги поднялся,
Прикинул, где я, и пошел домой.
И без обиды тихо я смеялся,
Что, слава богу, снова жив остался
И никакой покамест не герой.

Охолонуться в ранней свежести,
Как возвернуться снова в юность,
К той беззаботной безмятежности,
К мечтаниям, наивным, лунным.
Ах, примитивность скоротечная,
Была бы ты не столь чудесной,
То не прославили б навечно
Тебя Кольцов, Есенин в песнях.
Да вот и я… в душе как щекотно,
Забытая моя улыбка!
Открылась маленькая щелка,
А в ней все призрачно и зыбко.
Как будто видение ложно
И не было ему начала.
Мое дыханье осторожно,
Стою, заплесканный лучами,
Они струятся по сединам
И по ладоням лепестково.
Хотя бы жизни середина!
Хотя бы стертая подкова!
Нет, тоже я недокричался,
И время вспять не повернулось.
С мгновенным бликом повстречался —
Неведомая песня – юность.
А свежесть утренняя степлилась,
И горизонт запачкан маревом.
Уж нет таинственного трепета,
Есть бытия реальность маркая.

Не по желанию и не по прихоти,
По воле, что неведома уму,
Когда до облаков уже не прыгаю
И поцелуй воздушный никому
Не посылаю легкою ладонью,
Рядами не искусственных зубов
Не ослепляю… сердце нежно звонит,
Воистину, весь мир обнять готов
И дифирамб пропеть, как юный Пушкин,
И совершить еще сто мелочей,
Не ради славы, ради хохмы скушать
Пяток-десяток дождевых червей.
Такое вот находит наваждение.
Препятствовать ему и помешать?
А если это чувств омоложение
И надобно в сей миг душою внять?
Увы, ушла, уехала, растаяла,
Под корень израсходовалась жизнь.
То ль журавлиная, то ль волчья стая…
То ль неподвластна взору даль,
то ль – близь.
Покойно обтекают струи свежести
Мое жилье, крапивы островок.
Нет признаков ненастья и невежества,
Коль устье есть,
то значит, есть исток.

Все прошло, и все минуло,
Напрочь кануло все!
Ну а что… что же именно?
И твое? И мое?

Может, годы неровные,
Как проселок? И хлад?
А по стеклам, по кровле —
Поздний праздничный град.

Приютила сторожка
Не на час, навсегда.
С диким луком картошка,
Из баклужи вода.

Дров сухих полыханье.
У земли на краю.
И на сене шептанье,
Как шуршанье: «Люблю…».

Летний благовест иль вьюга,
В час дневной и даже ночью
Наблюдаем друг за другом
С подозрением и желчью.
Что-то треснуло, упало,
Наизнанку подвернулось.
И уже лицо с оскалом,
А язык опасней жала.
Все тотчас перевернулось
И обрушилось камнями
(Нету той минуты гаже!)
Не на долы за холмами,
А на головы на наши!
Я затылок глажу:
больно!
Ты затылок гладишь:
ужас!
– Сколько грязи!
– Сколько моли!
А от слез большая лужа,
Порастраченных в горячке,
В возбужденье обреченном.
От стыда лицо я прячу.
Ты вздыхаешь облегченно.

Зачем же, тайная кукушка,
Мне зоревать ты не даешь?
На вербной сумрачной макушке
Ты словно плачешь – не поешь.

Нет, это не года… Так много
Еще уже мне не прожить.
И дальние не ждут дороги,
И новой песни не сложить.

Я не смущен и не встревожен,
Не огорошен я врасплох.
Что ж в том, что ныне обезножел?
Лицом и телом поусох,

И ум проворность поутратил,
Слова чуждаются меня?
Тетради со стихами спрятал,
Ничто на свете не виня.

Но ты, пророчица-кукушка,
Не плачь. Я все равно умру.
И мокрую от слез подушку
Я исподом переверну.

Все ближе к собственному телу.
Все ближе к собственной душе.
Где б ни был я
и чтоб ни делал
Неторопливо иль спеша…
И если жизнь не остановилась,
То ход замедлился ее
И поутраченную силу
Ничто уж больше не вернет.
Да надо ли?
Спасибо Богу!
И так продлился путь земной,
Что перепутались дороги
И не вернулся я домой,
И матери не поклонился,
Ее обветренным стопам,
По свету белому носился,
Ютился по чужим углам.
Она явилася в сознанье,
Как бы подмога детских лет,
Как долгожданное свиданье,
Которого значимей нет.