Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 2. Позаранник

Глухота, отторжение
От земной суеты.
Сон больной?
Иль видение?
Поразмыты черты —
Нет дороги и пашни,
И дрожащих кустов.
Только давит поклажа
Прошумевших годов.
Без разбора и вольности
Я иду в темноте.
И незримые волны
Гасят свет в вышине.
Так и все уходили,
Боле уж не дыша,
При остаточной силе,
Как роса с камыша,
Что не сможет наполнить
Плеса высохший яр.
По округе от молний
Разгорится пожар,
Лес, опушка обуглятся,
Станет камнем земля.
В небе Млечная улица.
Явит свет для меня.

Ни в скандалы, ни в драки
Нет желания ввязываться.
Друга ситного враки
Ловким кружевом вяжутся.
И спустя лишь минуту,
Их узлы и сплетения,
Без труда пораспутанные,
Превратились в видения.
Он, гляжу, не сдается.
Так умудренный медник
Трет, насупленно бьется
Над вещицею бледненькой,
Над вещицею простенькой,
Золотой чтоб смотрелась.
Жизнь в ненастье и в просини
Моя сплакалась, спелась.
Близко-близко затишье
Непорушенной вечности.
Счастье в песнях не ищет
Тот, кто Богом помечен.

Я думал, моя песенка уж спета
И в бренной жизни стал совсем ничей.
Ты подарила старому поэту
Букет незримых солнечных лучей.
Спасибо, женщина!
Как раз сегодня,
Как никогда, нуждаюсь я в тепле.
Душа моя блукает в непогоде,
Хотя ликует лето на земле.
Но так судьбой начертано с рожденья —
Идти стезей тернистою Христа,
Мириться с униженьем и презреньем,
Иудов новых лобызать уста.
Отнюдь, отнюдь…
Не всякий раз судьбине
Потворствовал – деяния глухи.
Я материнской посвящал калине
С грустинкой мелодичные стихи.
Та судьбы стезя вела угрюмо
Во мрак, где свет запрятан глубоко.
И я невольно предавался думам,
Иное что-то тайное влекло.
И вот я вышел, выбрался наружу
В лохмотьях и с подавленной душой,
И мыслил тяжко: никому не нужен,
Калине материнской лишь одной.
И не любя, сочувствуя при этом,
Ты не прошла дорогою своей,
А подарила скорбному поэту
Букет незримых солнечных лучей.

Таящиеся мысли не выходят
На свет – их слишком острые углы,
На них отсутствует извечно мода,
Они – коварный нож во тьме золы.
«Не дозволяй сорваться на свободу
Ему, – молю я Господа порой, —
Ведь он, поправ движение Природы,
Мир сущий очернит лихой бедой».
И в мороке душевных откровений,
В горячке необузданных обид
Я укрощаю злость стихотворенья,
Пред желчью возвожу надежный щит.
И полнокровно близость ощущаю
И ровное дыхание Христа,
Соблазн недавний мне Иисус прощает,
Сияет нимбом жизни высота.

Стариковские длинные ночи,
Снов раздерганных жуткий бедлам,
Разорвете вы душеньку в клочья,
Но я вас никому не отдам
До последнего сладкого вздоха,
До улыбки —
ей вечною быть.
Я не скрою, что с вами мне плохо,
Зато знаю,
куда надо плыть,
По какому разлучному кругу,
Где ни боли,
ни чувств,
ни беды,
Только плачет предсмертная вьюга
На виду у сиротской судьбы.

Снег неглубок, и чернобыль
На нем сурово обозначен,
Как древности скупая быль,
О коей уж никто не плачет.
Ан плакать некому, увы,
На много верст, до края неба —
Скулящий вопль сухой травы,
Его сейчас услышал где бы?!
Отбился рьяно от шоссе,
Побрел искать плетни и хаты.
Я бормотал:
«Ушли не все
Под холмик смурный и покатый,
Остался кто-то там живой
Меж звездной моросью и почвой
По крови, по душе родной,
Как я, судьбою опорочен».

Я уеду, может быть, сегодня,
Может, завтра.
Может, навсегда.
Даже если будет непогода
Иль случится гневная беда.
Ничего меня уж не удержит,
У крыльца не схватит за рукав.
Поздняя исполнится надежда —
Нажито в достатке много прав.
Собираю сумку исподвольки,
Самое насущное кладу:
Карандаш, бумаги белой дольки,
Все, с чем в дни текущие в ладу.
Не забуду захватить таблетки,
Ими хоть воспользуюсь навряд.
И на память от калины ветку
С корешком, «ТАМ» чтобы вырос сад!
Собираюсь, могучусь, вздыхаю,
Сяду сам на краешке стола —
Если кто-то планы разгадает,
То мои порушатся дела!

Пред ликом чистого листа,
Пред ликом Светлого Христа
Я жизнь провел в уединенье,
Не покидало вдохновенье
В суровом бытие моем,
Я страстью был одной влеком —
В строке молитвенной воспеть,
Восславить равно жизнь и смерть.
Я скудость хлеба и жилья
Не отвергал, как и земля, —
И ропот, и огонь грозы,
И зной в полдневные часы,
И хмарь предзимняя – в упор,
Поземки придорожный сор.
Стихии жесткие природы
Мой разум не смущали сроду,
Я на сближенье к ним шагал,
Как божий дар их принимал.
Я возвращался в угол свой,
Покойной представал душой
Пред ликом чистого листа,
Пред ликом Светлого Христа.

He принимаю я душою город,
Недужное обличие в дыму,
Вконец же поутратив свою гордость,
Я умирать притопаю к нему.
Не оттого, что будет там могила
Наряднее, в ряду крутых персон.
Я живописные утрачу силы,
Возобладает медленный уклон
Невольный – больше сельщине не нужен
Творец куплетов складных! «Не маячь,
Как вяз сухой, уйди с дороги, друже,
Уж так и быть, дадим тебе калач
Из новой ржи, фуражку нахлобучим
На голый череп, подтолкнем – прощай!
Нам самогонку пить гораздо лучше,
Чем лепестковый безобидный чай!»
Мне прочитают проповедь сурово,
Без скидок – ибо сам я коренной —
Те люди, кто не видели корову,
Не просыпались с раннею зарей.
Приспособленцы – таково их имя,
Сброд всякий из неведомых краев,
Губители земли и речек синих
И алчные грабители даров
Донскoй природы. Ратовать? Бороться?
Вовек поэт не отступал. И страх
Ему неведом. Но в стране поется,
Звучит иная песня на устах.
Она о чем? Она – рычанье, стоны
И вопли замогильные! Ей-ей!
И вот уже я в город мчусь в вагоне
Средь опустевших, брошенных полей,
На встречу не надеясь с малой родиной.
Да и она не думает о том.
А были, были мы когда-то гордые
И дорожили хлебом и стихом.

Колеса, будто кости перемалывают,
И кажется, расколется окно,
И родина, та кровная, та малая,
Влетит, чтоб быть со мною заодно.

Уж лишний раз из стен не вылезаю,
В окошко выгляну – и тем доволен я.
Пишу стихи, скульптуры вырезаю.
Кота поглажу. Пушкина читаю.
Жене скажу притворно: «Болен я».
Тем самым ей я нанесу обиду.
«Ну ладно…» – соглашаюсь.
И в рассеянности
Напяливаю треух и зимнее пальто.
И выхожу.
А с неба летний дождик сеет,
Земля парит, духмяное тепло
Струится ощутимо и блаженно.
Из-под стрехи выглядывает воробей,
Во взоре глаз – смородинки две нежные —
Мне пожеланье, чтоб я был храбрей.
Чтоб в темь не забивался, не смущался
Своей нескладности и бледности лица.
Чтоб с одиночеством больным расстался
И в духоте жилья не ожидал конца.
Философ-воробей, собрат потешный, равный,
И я ведь, как и он, непризнанный певец
И колгочусь впотьмах неведомом бесславье,
Для тонуса заваривая в чугунке чабрец.
Конечно, я треух, пальто в чулане сброшу,
А валенки швырну под самый потолок —
Пусть срок свой знают, ждут свою порошу.
Затем с крыльца подростком в лужу – скок.
Я с этих самых пор не стану жить укромно,
На пару с воробьем перепоем синиц!