Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 1. Проселки

Вот оконнный глазок – полуночный пейзаж,
Нет на свете подобной картины.
Наотрез отказавшись от быта поклаж
И от прочей житейской рутины,
Я, ревнитель и страдник поэтических грез,
Как лунатик, в ту рамочку пулюсь,
Пока этот шедевр не упрятал мороз,
Не учтя тайных неба посулов.
Только малость с краев побелил инейком.
Что же в яви-то изобразилось?
Свет текучий, он в неведомое влеком
Высшей и целомудренной силой.
Размывает он нежно окаменевшую тьму
И сулит воплощение мыслей
В жизнь, чтоб было в радость Ему,
Чтобы в каждом окне проявлялися Выси.
И Божья Матерь выходила, сияя
Улыбкой, и душу мою берегла.
Под Рождество Христово Икона Живая
С небес в предзорье ко мне сошла.

…Он залез в нутро Земли и там
Ковырял, крушил… «Зажгу огонь вселенский!»
Бег остановил больших он рек,
Крыльями железными пространства
Выси расплескал, располовинил.
А сегодня на холме срубил
Он березу. «Будет здесь стоять
Памятник мой…» Все в таком же духе!
…Человек устал быть человеком,
Отдалился он давно от Бога
И содеял зло непоправимое —
Кровь внутри планеты охладела,
Вольно реки не струятся, выси
Замутились в страшном беспокойстве,
На холме обжился суховей.
Ну а памятник… Какой же памятник
Без лица и без души живой?!

Порой неймется (черт подзуживал
Или еще какая блажь?) —
При людях искупаться в луже,
Их громко пригласить «на пляж».
Или такое что-то сделать…
На площади картинно встать
И, напрягаясь хилым телом,
Завыть, реально зарыдать.
Или пристать к хромой бабусе:
«Давай исполним мы с тобой
Лихую пляску, эх, по-русски,
Споем, как ехал он домой,
Казак…» Порой накатит злоба
На всех и вся. И на себя.
Как будто замер я у гроба,
А в нем бескровная заря
И цвет лазоревый, березка,
И чья-то мать, и чей-то брат,
Дымящиеся капли воска,
И сердце жжет огонь утрат.
О, неужели похороны
Застенчивой моей Руси?!
От края в край я слышу звоны,
Господь Всемилостивый, спаси,
Смети чертей и супостатов!
Народ мой болен, обнищал,
Меч не поднимет мщенья святый,
Под игом зла он духом пал.
И обезличен, обесславлен,
Тут уж кликушествовать не след.
Прочь, сатана, ты долго правил.
Ночь снизошла. Восстал рассвет.

Жена копошится. Присядет. И снова
В работе – хлеб нужен семье!
То захромала намедни корова,
То внук обвалялся в дерьме.
Ей некогда перекусить маленько,
Водицы холодной испить.
Мух в избе убивает веником —
Кусают… и парнишка не спит.
А старик, смухордившись, курит
Одну за другой на крыльце,
В уме обзывает бабку дурой
И мыслит: вся сущность в яйце.
То есть яйцо было послано Богом
На землю в неведомый день,
Живое яйцо. Как подмога
Народу. Чтоб не прятался в тень.
Чтоб курица из яйца получилась,
И петух тоже чтобы рядом с ней,
А затем птиц стая родилась
В загородке щелястых плетней.
И потому ныне двор как снегом завален,
Бабка бродит. Петух уж пропел.
Все кишит и шумит. На завалинке
Кот спасается, вечно без дел.
«Налицо картина, – соображает старый. —
Но и я человек! Куда ни шло!
Я бы тоже… под тенечком на пару…»
И на кочета, что на курице угнездился,
плюнул зло.

Живет извечно это чувство
Глубоко, в тайниках души.
И мне сейчас совсем не чуждо
Поразмышлять о нем в тиши.
А как звучит оно, не слышно,
Какого цвета – я не зрю.
Но сознаю: никто не лишний
В земном распахнутом краю.
Ни моложавая соседка,
Что на крыльцо кладет букет
Поэту, ни электрик Петька,
Что выключает ночью свет.
Ни горожанин, что приехал
В деревню поднабраться сил,
И местным всем он на потеху
Взял танцплощадку соорудил.
Ни побирушка-хромоножка,
Что может предсказать судьбу,
При этом уплетая ложкой
Ей поднесенную еду.
Ни даже… коли пораскинуть
Умом подальше, в города,
Повсюду с теплой кровью люди
С тоской и радостью в глазах,
Все родственны, как мак и лютик…
И поцелуй вон на устах
Отца Небесного…

Вышли мы все из землянки,
Чтобы нарвать купырей
И хором спеть на полянке,
В тон пособит соловей!
Что нам цари обещали
И обещали вожди —
Сытные хлебы и сало,
Также из млека дожди.
Нам бы хотя бы кальсоны,
Из горбылей туалет,
А уж потом патефоны,
От космонавта привет.
Нам бы освоить науку —
Два минус два будет сколь,
Молот в окрепшую руку,
Серп во другую.
И соль,
Чтоб на горбушке богато,
Кружка воды с родника.
Вот мы тогда бы, ребята,
Двинули наверняка
Русь по проселкам старинным,
Что заросли бурьяном…
…Молча утерлись полынью,
Прыгнули в яму гуртом!

Пустыни тверди подпирал
Коленями, и кровь текла
Ручьем. О чем к Нему взывал,
Отцу Небесному? Добра иль зла
Вымаливал душе своей Иисус,
Прибившись к камню, ждал Его
С начала Сотворенья. Высоко
Кричал, когтями дикий гусь
За горло схваченный орлом,
И оброненным ласковым пером
Овеяло Чело. И улыбнулся:
«Он смертью птицы мирной все сказал!»
И слезы на песок дождем упали,
На камень сел, счастливый и усталый.
«Куда стопы направить? – думал Он. —
На юг? На север? К отчему порогу?
Везде пребуду. Долгий кончен сон,
Мой Осиянный Дух охватит многих
Народов, заблудившихся во мраке
Насилий, диких нравов. Поскорей
К ним!» Небосвод вдруг стал темней,
Истошно кто-то зарычал в овраге.
«То предсказанье Мне – путь скорбный ждет».
…И Он поныне по миру идет,
Неся венок терновый как награду.

Бабка послала деда
За мороженым – такая жара!
Самой полакомиться промеж делом,
С речки прибежит детвора —
Вот им угощенье на радость,
Посидят в холодке часок.
А она, не уходя из сада,
Поглядит на них, омочив платок
Слезами. Бедные двойняшки,
Брошенные на произвол судьбы
Родителями, Тонька и Сашка,
Как две тонкие ветки вербы,
Которые то зыбь тревожит
Бузулукская, то кусают бобры.
Мать и отец пьют безбожно,
Провалившись в тартарары!
И малыши блукают по хутору,
Кто приласкает, кто грозится убить.
Жмутся друг к дружке. Под утро
Зябко. Печаль не избыть!
Порой в копне или в гнилой сторожке,
А то средь кладбищенских крестов
Обитают бедняжки. Мороженое
Дед принес для близнецов.
Приютить их на житье – да боятся,
Что не по силам поклажа сия.
Им самим бы в приют податься,
Глядь, примет матушка-земля.
Ребятенки прибежали, радость на лицах,
Лакомые комочки лижут языком.
А бабка спешит за яблоню схорониться,
Чтоб слезы утереть рукавом.