Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 1. Проселки

На асфальте дымятся лепешки коровьи.
В ящик с мусором бомж головою нырнул.
Полицейский в новой форме хмурит брови:
Непорядок в центре! И сам громко зевнул,
Словно тем утвердиться,
что не знает поражений
В битвах с нарушителями,
и час службы истек.
А поселок пробуждается.
Это не воскрешение
Из мертвых, а житейский урок
Без новизны, без ссылок на эпоху,
А как повторенье замызганных дней.
Клюют воробьи оброненные крохи
Бомжем.
И улетают скорей
На свежий воздух, напугав полицейского
Шутоломным щебетом и тенью вскользь.
И последняя корова прошагала по Ленинской,
Роняя лепешки…
предвещая «раскол»!

Старик, покашливая, тихо
Промолвил, как не от себя:
«Мил-человек, есть в жизни лихо,
И миновать его нельзя.
Оно подкрадывается медленно
И кроет тучною волной.
Хоть три весь день монету медную,
Она не станет золотой.
И это ежели б угроза
Из-за угла, кирпич в окно…»
Рукой дрожащей вытер слезы.
Все наяву. И как в кино.

Нет войны, а вдов в России
За полдня не сосчитать.
Вновь березы загрустили,
Всколготилась пылью гать.
Было, помнится, такое,
Позабыть бы – да никак,
Время страшное, седое,
Мокрым стал от слез большак.
Верность долгу и Отчизне.
Жертвы святы. Их я чту.
Нынче что мешает жизни
Подниматься в высоту?
Разрушенья. Отлученья.
Близок пропасти обвал.
А по чьей злобé – веленью?
Чей хоронится оскал?
Сколько гибелей, страданий,
Род мужской под нож идет!
Уготовано свиданье?
Мало!
Смерть все новых ждет.
И вдовеют сплошь и рядом,
От могил поля пестры.
Лида, Люда, Лора, Лада…
Судей рухнули мосты.
И поэтому березы
Потускнели, пылью гать
Всколготилась.
Кличет росстань.
Но уж некого встречать!

За оконным стеклом и за шторой,
Сбитой вкось, за алоэ цветком
Уж давно не слыхать разговора,
Нет привета оттуда кивком.
Я сижу на прохладной опалубке,
Пред глазами кустарник растет,
А в жилье умирает бабушка
И никак, и никак не умрет.
Не берет ее Боженька душу,
Дал помучиться в мире земном.
А была она сроду послушной
Да весь век с освященным крестом.

«Домик в деревне…» Телеоператор
«Рисует» на экране «мечту»:
Бабушка румяная, опрятная
Сметану дает внучку.
А на цветастой столешнице
Дышит горбушка теплом.
Мальчик капризно не чешется,
Он артистичен, умен —
По подсказке держится соколом,
Буренка четко видна.
Съемки идут на «высотке».
А корова… на картинке она!

Устоявшаяся тишина
За ночь. Ни одной звезды
До утра не зажглось. Война?
Или предтеча войны
Другой, внутригосударственной,
Ползущей захолустьем
Змеею искусной,
Как дарственность
Сатаны. Ведь Бог изгнан
И некому противостоять,
Защищать смердов.
Пахнет смертью.
Молится и плачет мать,
Космы седые слезами увлажнив,
А она еще молодая —
Сорок, а то и меньше.
Бессчетно подобных женщин
Несчастных, сынов потерявших,
Дочерей в городах и на пашнях.
Устала окраина. Вымоталась.
Центр лишь глянет вскользь,
Выматерится, плюнет: «Непогребенных сколь!»
А мать, постаревшая до неузнаваемости,
Кличет своих ласточку и соколенка.
Дочь-красавицу Матренку
Изнасиловали на займище,
И неведомо где теперь.
Сын в Туркестане охраняет чужую границу.
«Пташки мои да разлучные птицы!» —
Плачет мать. Зима. Распахнута дверь.

Бывают странные мгновенья,
Хотя и повода-то нет,
Душа исполнится стремленьем
На изначально смутный свет,
И ты уже воспламенился,
Горишь и дерзко обуян
Тем завладеть, на что молился,
Про свой не помня скромный сан.
И вот на самом пике действа
Сознанье искра охладит,
И ты прислушаешься к сердцу, —
Как отчужденное, стучит.

В саду материнском
чего только не было,
Не для пейзажа красы,
Яблоки сладкие, кислые, белые
И с холодком от росы.
Груша в тернах,
а макушка их выше —
Ловко румянить жаре.
Разом плодов осыпалися «тыщи»,
Радость-то нам, детворе!
Мы набиваем карманы «конфетами»,
Даже в фуражки кладем.
А для утехи укладывает лето
Скирдами вызревший гром.
Тут и смородина возле Паники,
Томной рябины кусты.
До подбородка крупна ежевика,
Щавеля сочны листы.
Сада середку калина освоила,
Княжила тоже она.
В зимушку с ней
и оладушек соевый —
Эта еда так вкусна!
И слава богу,
в военную пору
От голодухи никто
Из братовьев не помер.
Было горя
Много.
И много ветров!

Приласкал я ребенка чужого
Словом простеньким: «Здравым расти».
А мамаша топорно, сурово
Отвернулась. О боже, прости!
Будто я проходимец, пустышка,
Околотная, вредная тать!
А младенец – святая малышка —
Тянет ручки меня приобнять.
Ах и ox! Ничего не поделать,
Убеждать бестолково вдвойне,
Что осколки таскаю я в теле,
Не погиб на локальной войне.
И какие сомненья, вопросы?
Для мальчонки отрада одна —
Чтоб окно украшали морозы,
Чтоб была вся округа видна.
Чтоб отец был не пьяный, не хмурый,
Чтобы мать улыбалась всегда.
Чтоб сказал мне когда-нибудь мудро:
«Не беда, коли в жизни беда».

Мы одиноки, мы в пустыне,
Вселенной хладною живем.
И может, завтра, может, ныне
Без содрогания умрем.
О чем жалеть, о чем нам плакать?
Совсем не лучше мы травы,
Которая загибла в слякоть,
Не ведая своей поры
Исхода, ветреной кончины
И бега звездных чуждых рек.
Нет мира злобы. Лишь лучина
Роняет отблески на снег.
И я умру, когда погаснет,
Когда щепа сойдет во прах,
И все на свете станет ясно,
В душе исчезнет подлый страх.

Русский мужик закачался…
Благо бы от вина!
С Русью едва не расстался.
Где она? И не видна!
А по тревожной равнине,
Злой непогодине в масть,
Прет, оставляя руины,
Алчно раззявивши пасть,
Всякая нечисть, как раньше,
Век или десять назад.
Жито топтали и пашни,
Избы сжигали подряд —
На лошадях и на танках,
С воздуха, суши, морей.
«Вывернем все наизнанку!»
Нету коварнее, злей
Вражьего ора на свете —
Зарится всяк на Сибирь.
Надобно только при этом
Им неохватную ширь
Кровью Ивана и Марьи
Густо навек обагрить,
Дабы едучею гарью
Всех до едина сгубить.
Русский мужик, встрепенися,
С плеч отряхни маету
И за дубинку возьмися,
Вспомни, как ты в старину
Ею крушил супостатов,
Смуглых и рыжих, как лис.
Клич огласи: «Ну-к, ребята,
Вдарим дружнее! И – вниз.
В адища прорву спровадим
Всех, кто пришел к нам с мечом.
Мы средь берез дивно-ладно
В радой Руси заживем!»