Александр Димитриев - Возвращение. Часть 2. Избранное

Небосвод над войной в шоке адовом,
взрывы мечет кровавый закат.
Сколько жизней забрать ещё надо вам,
тех, что выбрали вы наугад?

Смерть поправшая, жизнь ещё светится
в затуманенных детских глазах.
Их встречает Большая Медведица
на очистившихся небесах.

Улететь в никуда, роковую судьбу переспоря,
в том, что быть долгожданным не может последний полёт,
чтоб умыться лазурью далёкого тёплого моря
между двух континентов, где, в общем, никто вас не ждёт.

В этой дальней стране отраженье своё не ищите,
в ней привычный успех занавешен земной красотой.
Но беспомощен шаг и нуждается в чьей-то защите,
и безудержен миг в ожидании встречи с мечтой.

Февраль засы́пал город в ноябре, —
зима поспешно заметает осень.
Мы быстро забываем о добре,
когда в себе пургу обиды носим.

Вчерашний хоронится листопад
под саваном иного карнавала.
Бывало, что Природа уставала, —
меж тем, она всех нас короновала
во времени – вперёд или назад…

Мимо стонов глухих вы обычно проходите молча,
звонкий смех между тем вынуждаете вмиг замолчать.
И как будто не вас догнала наведённая порча,
не на ваше чело чёрный дьявол поставил печать.

День ложится на снег – одинокий, неопытно-ранний —
эпизодом в ночи, у бессонницы время украв.
Он не сможет спасти вас от душных извечных желаний,
как не сможет вернуть вам простых человеческих прав.

Может быть, этот день поведёт вас на старую площадь,
где, лицо потеряв, вы решительно сбились в стада.
Только вам же теперь разобраться в содеянном проще,
чем с упорством тупым за других бесконечно страдать.

А быть может, воспряв от кошмарного сна, пантомима
обретёт здравый смысл вам, пока что глухим и немым?
Но идут и идут мимо разума, совести мимо
приручившие ненависть к ближнему – вы,
а не мы.

Как хочется жить! Ведь ещё не погашена вера
в нетленность любви, в справедливость единого Бога,
в бессмертье души и в фатальную смерть Люцифера,
и даже в глагол, что меняет свой смысл от предлога.

У предначертаний, как водится, контур нечёткий,
но каждый найдёт семена в нескудеющей го́рсти.
Ещё до молитвы стихи перебрали как чётки
ещё не хозяева – грешной Земли этой гости…

Известность человека развращает,
как тело, не прикрытое бельём.
Всяк, кто её ошибок не прощает,
самозабвенно порастёт быльём.
И само имя, что везде полощут,
доступно лжи, его ласкает лесть
приятная, но липкая на ощупь,
и отравлений ими нам не счесть.
А головокруженье от успехов
к падению приводит невзначай,
одним – на жалость, прочим – на потеху, —
впрямь, хоть разборы мнений назначай.
Известность зазывает нас и манит,
пред ней почти любой на всё готов.
А скромность, между тем, шуршит в кармане,
не различая будущего зов.
Мы растеряли ценность категорий,
материей мы спеленали дух.
Мир можно потреблять без аллегорий,
но даже в стаде должен быть пастух.
А это значит: снова имя, имя, —
без них нигде не охнуть, не вздохнуть.
И где-то кто-то станет иже с ними —
по рейтингу известным кем-нибудь.
Только творцы не знают легковесность,
но имена давать – не их удел!
Приходит настоящая известность
к тем, кто постиг все тайны своих дел.

Смоют дожди нерастаявший снег с тротуаров,
время сотрёт отложения прожитых лет,
но сохранит вместе с копотью после пожаров —
память о главном – на камне оставленный след.

Нет возвращенья – обратной дороги в былое,
нет оправданья грехов преступавшим закон.
Стонет душа, схоронясь на складном аналое,
вечность встречая среди закопчённых икон.

Пальцы трепещут, как после пирушки иль кражи,
кровь ударяет в лицо за несданный урок.
Больше себя нас никто никогда не накажет —
ни Судия, ни свидетель, ни враг, ни пророк.

Но, осознав сопричастность вчерашних деяний
с нынешним днём – и расчётливым, и непростым,
мы, между тем, не приносим своих покаяний,
вновь преступая, что завтра себе не простим…

Зачем мы живём? – Чтоб себя испытать.
Но опыт не может быть вечен.
Вы будете после, – не нам ли под стать
вы жгли поминальные свечи?
Не вам ли, ответ получив на вопрос,
отречься от мрачных раздумий? —
Кто самую суть не воспринял всерьёз,
в своём расписался безумьи.
Вам тысячу раз предстоит пожалеть
о напрочь забытом при входе.
И так же покинете тесную клеть
в стремлении к вечной свободе.

Не отрицай: ведь ты меня ждала.
Ты юность не вернёшь в продрогший город,
а страсть – в свой дом, где на краю стола
мир оказался надвое распорот.

Где естество, скрываясь меж колен,
не в силах оставаться целомудрым, (*)
доверилось, – их плен развёл Гален,
и спорить с Фрейдом отказалось утро.

Минуты непорочного греха
оправдывает смена поколений.
Чем оправдать бесчувственность стиха —
безверием в плену душевной лени?

А бездуховность – боль Руси всея,
она больным не даст дышать свободно.
И мороси слепая кисея
над нами повисает безысходно.

Любовь живёт – и под защитой крыш
домов, под шляпами из фетра,
и под платками дев. А ты молчишь,
всё ёжась от навязчивого ветра.

Ты потеряла или обрела
мир разделённый из души и плоти?
В расколотые смотрят зеркала
твои глаза за дверью, что напротив.

Стучат дожди в прощальное окно,
свет фонарей вновь искажая в лужах.
И вечера, ушедшие давно,
нам по ночам как прежде память кружат…