Владимир Мавродиев - Избранное

Когда вечер огнями рябел
и кололись насмешливо звёзды,
просто нёс свое сердце тебе,
ты же – шла на свидание просто…

К Волге зимней бежал на заре.
Как дитя, был покорен, послушен.
И казалось – чисты были души,
будто первый снежок в декабре.

Но явилась иная пора,
я-то думал, она – за горами.
В городских коммунальных дворах
тот снежок испылили коврами…

Равнодушно захлопнулась дверь,
и остыли глаза твои, речи…
Мы другие, чужие теперь.
Что ж боимся нечаянной встречи?

Мы поверили: жизнь, мол, права,
не готовим друг к другу побега.
Что же кружится так голова
каждый год от декабрьского снега?..

Ветер рыхлит дерева,
хлопают ветви крылами.
Что ж это, милая, с нами?
Что ж не отыщем слова?

Здесь же когда-то с тобой
шли по ноябрьской аллее,
шли и надежд не жалели,
сказкой назвали любовь.

Как он, ноябрь, огрубел!..
Свищет безлистая полночь.
Но, как соломинку, «помнишь?»
хочется бросить тебе.

Только слетает «прощай».
Вот и шагов удаленье…
Глухонемые деревья
руки к нам тянут, мыча…

Будто бы знают о том,
что так неискренни речи,
что наши души трепещут,
как две реки подо льдом.

Светил всю ночь сирени куст,
молчала узкая дорога.
Был воздух от цветенья густ,
собаки лаяли далёко.

И было мне шестнадцать лет,
я на свиданье шел в кепчонке.
И не было на всей земле
желанней для меня девчонки.

…В глазах твоих огни качались…
Гуляка-кот в саду сновал…
Потом мы два часа прощались,
кружилась сладко голова…

И, руки робкие отняв,
в апрельской той неразберихе
ты ускользала от меня
в сирень и дальше, в домик тихий…

Я шёл с окраины домой,
весь полон радостной тревогой.
И мне кивали головой
фонарь и тополь над дорогой.

Я шёл. Рассвет уж торопился,
и был он непорочно чист.
И образ твой во мне светился,
как куст сирени той в ночи…

Взлетал пушинкой на этаж,
на цыпочках шёл по квартире.
Смотрел в окно на дворик наш,
и был он самым лучшим в мире…

Теперь те синие года
перед глазами – будто пятна.
С тобой любили мы тогда,
но всё ж расстались навсегда
мы незаметно, непонятно…

Но что ж ты даже не кивнула,
сегодня встретившись мельком,
рукою даже не махнула,
засуетилась, ускользнула…
Что стыдного в ушедшем том?..

По праздникам и просто в будни,
в закатный час и поутру
приносят к обелиску люди
цветы, чуть тёплые от рук.

Колонной тихой, пешим ходом
сквозь говор города и гуд
туристы с дальних теплоходов
венки печальные несут.

Они идут светло и грустно –
станицы, сёла, города.
Уложена цветами густо
могила братская всегда.

Цветам и гаснуть, и гореть,
в них чей-то крик и слёзы скрыты…
Но не согреть им, не согреть
седые каменные плиты…

Уже и в мраморе, и в меди
запечатлели облик твой.
Озарены тысячелетья
твоей улыбкой золотой.

Но не для скорбного прощанья,
не сразу, а в большом труде,
построим мы необычайный,
бессмертный памятник тебе.

И дело не в тяжёлой бронзе –
а чтоб жило в нас с ранних лет
твое стремленье к дальним звёздам
и к ближним людям на Земле.

И мы присягу молча дали
своей космической судьбе:
чем ближе мы к планетам дальним,
тем выше памятник тебе.

Я песнь, как мог, сложил.
И за неё в ответе.
Узнайте, как я жил
на этом белом свете.

Скажи о том, строка,
кому-то вдруг, случайно, –
что жизнь была строга,
любовь была печальна.

С весны и до весны
бывало нелегко мне.
Но только я не ныл
ни сердцем, ни строкою.

Что жезл судьбины строг,
о том ли мы не знаем?
И сами выбираем
любую из дорог.

Быть может, это и не нужно,
не передать всё в двух словах,
но я скажу о тех старушках,
которых вижу во дворах.
Откуда ты пошло, поверье,
откуда этот спешный суд, –
что, мол, следят
за каждой дверью
и сплетни длинные плетут?
Они сидят в платочках белых,
в цветастых платьях до земли.
Внучата, слава Богу,
бегают
иль в школу раненько ушли.
Они привыкли на народе
и говорят, поверьте мне,
о муженьках, да о погоде,
да о родимой стороне…
А муженьков давно уж нету.
(«И с сыном вроде – да одна…»)
Могилы их в деревне где-то,
ну а кого – война,
война…
Старушкам что теперь осталось?
Вот так на лавочке сидеть.
И, позабыв порой про старость,
душою вдруг помолодеть.
Неспешно подойти к беседке,
но никого не укорить
и вслед курносенькой соседке
промежду прочим говорить.
Девчонка, слышала б ты это,
когда ты не одна идёшь:
«Гляди, невестой стала Светка,
и парень ничего, хорош…»

За всё добро, что мне людьми дано,
не расплачусь, наверно, я вовеки.
Я в каждом незнакомом человеке
ищу черты родные всё равно.

Мне оттого уверенность дана
и за судьбу особо не волнуется,
что жизнь моя, как утренняя улица,
всегда людьми спешащими полна.

Тогда я счастлив да и горд законно,
когда сквозь вздох, молчанье или смех
заговорит со мною незнакомый,
но вовсе не чужой мне человек.

Деревья детства моего,
внезапно низкими вы стали,
как будто сгорбились, устали
деревья детства моего.

Вот ива… Я любую ветку
так помню! Холодок ствола…
От листьев веет давним ветром,
с того и за душу взяла.

А этот клён стал меньше вдвое,
но гуще крупная листва.
Скажи мне, старина, слова,
мне хорошо стоять с тобою.

Со временем не стал я груб,
хоть и бывало нелегко.
…Не ввысь растут теперь, а вглубь
деревья детства моего.

Она жива – дыханием – во мне.
Волной упругой омывает душу.
Я давних клятв, ей данных, не нарушу,
Я с ней одной
всю жизнь наедине.

И коль придётся повстречать беду,
А он ведь будет в жизни,
день нелёгкий,
строкой не захлестнусь я, как верёвкой, –
по ней, как по тропе, от бед уйду.