Владимир Мавродиев - Избранное

Тополей этих сущность – добрая.
И легки они, и туги.
На могиле отца
два тополя.
Две руки.

Улыбка поневоле,
коль вспомню вновь про то.
Мне их купили к школе,
блестящие, с рантом.
На толстой коже – сила!
Не страшен и мороз.
Я их из магазина
двумя руками
нёс!
Их примеряя, робко
ходил. Смеялась мать.
Запихивал в коробку
и прятал под кровать.
Товарищам по дому
бежал о них сказать.
Меня под вечер долго
укладывали спать.
Я просыпался часто,
но всё же засыпал.
И, что такое счастье,
тогда
я точно знал.

…И запахло летом – запалённым…
Я давно такого не видал,
чтоб над пожелтевшим за ночь клёном
август богатейски хохотал…

А сентябрь пришел – не разозлённый,
на него ходил я поглядеть:
за обыкновенный лист зелёный
щедро платит золото и медь.

Но деревьям не в новинку это,
от такой награды тяжело,
и молчат с рассвета до рассвета,
кутаясь в последнее тепло.

Скоро дни в унынии потонут:
пьяный ветер, холод, сер и зол.
А пока – лишь дождичек протопал
да туман на цыпочках прошёл.

Но у Волги, в сквере вдоль дорожек,
огоньками странной красоты,
холодея от рассветной дрожи,
не погаснуть силятся цветы.

Стоит только лучше приглядеться,
и увидишь, хоть не без труда,
как в дупло луны ползет погреться
муравьем серебряным звезда.

Не гадаю – что там будет после…
День пройдёт быстрей другого дня,
и уедет, как зелёный поезд,
не простившись, лето от меня…

Ушли давно златые полдни,
уж первый иней впереди.
А по дубравам красным поймы,
шепча своё, бредут дожди.
Не те, июньские,
парные,
что наливали травостой,
а эти тихие, грибные,
в разливе свежести густой.
…В грибном ряду на рынке плотно –
лесной недолгий уголок.
К весам расчётливо-холодным
прилип осокоря листок…
Вот дядя, безнадёжно грузен,
трёт о прилавок свой портфель.
Он сам бы в лес пошёл по грузди,
да уж куда ему теперь…
Вот две девчонки в модных джинсах,
две птахи городской судьбы,
с вопросом к бабушке:
«Скажите,
а где у нас растут грибы?»
Не только для засолки средство
и блюдо доброе к столу,
грибы кому-то –
память детства
иль вздох по милому селу…
Причина, может, и иная,
здесь все догадки хороши.
Желанный вдох – пора грибная,
глоток отрады для души.

…Упасть в тени на травушку в июле,
о грусти
наконец-то помолчать…
Пусть в стороне лучи стригут, как пули,
клок ковыля иль горький молочай.
Местечко это названо Тумак.
Здесь край малины,
помидоров,
яблок.
И дачников,
застенчивых иль ярых,
и тех, кто порыбачить просто так.
А ночью тут
костры,
костры,
костры
у ериков,
в дубах,
у тёмной Волги…
И всплеск весла,
и крик, без эха долгий…
И сходней сонных
потаённый скрип…
…На самоходке двинусь я отсюда.
Я по рассвету прямо поплыву!..
И в суете асфальтовой забуду
про лунный лес,
про рыбу,
про траву.
Уйду в проспекты,
в яркие дома…
Заморскую достану сигарету…
И вспомню вдруг,
как еле видно светит,
когда бредёшь,
петляя,
на рассвете,
фонарь на тихой пристани Тумак.
Как пахли ночи
сеном,
дымом,
тайнами…
Как ты делил с дружком
простой табак…
Потянет, как когтями,
в край недальний,
что странно называется –
Тумак.

Слепой пришёл в кино.
Не надо удивляться.
Задолго до сеанса
пришёл. Стоит давно.
Неприметный с виду.
Медаль за Сталинград.
Без очереди выдан
билет на первый ряд.
У входа люд бушует,
но гаснет в зале свет.
А он сидит – не чует:
свет гаснет или нет.
Но вдруг – той песни звуки,
где ярость, как волна!..
И сразу сжались руки,
и вот она, война…
Артподготовки грохот
с экрана в душу бьёт.
И самолётов рокот,
и тот проклятый дзот
все бьёт…
И он, парнишка, –
вперёд, а не назад!
И свет
от снега
брызжет!..
И клочья
глины рыжей!..
И вдруг темно в глазах…
Слепой в кино сидит,
кепчонку мнёт руками.
Лицо – будто из камня,
кипение в груди.
Когда из зала выйдет,
пойдёт – опять слепой.
Но этот фильм
он видит.
И лучше нас с тобой.

Как сильно пахнет снегом в ноябре,
когда нет ни снежинки на дворе,
когда плывут, печальные слегка,
бесснежные, пустые облака.

Как сильно пахнет снегом в ноябре,
когда привычно встанешь на заре
и по знакомой улочке пойдёшь
через холодный моросящий дождь.

Как сильно пахнет снегом в ноябре
от голых веток, от земли, от рек,
когда, как вестник снежной той поры,
в лицо ударит колющий порыв!

И город под внезапно чистым небом
весь смутным ожиданием томим…
Как густ он, запах снега, перед снегом!
А в снегопад он еле уловим.

Найдётся ль сплав надежнее и крепче?
Лучи прямые чётки и тверды.
И рвётся пламя из пятиконечной,
тревожно бронзовеющей Звезды.

И скорбь, и сила в колыханье пламени.
Приди к нему. И пристально взгляни:
на небосклоне человечьей памяти
горят, как звёзды, Вечные огни.

…Я делал вид, мол, всё равно,
что ночь почти весь парк раздела,
и, будто бы листок в окно,
мне в душу грусть не залетела.
Я делал вид, мол, всё равно,
что занесли в почтовый ящик
с газетою – ещё звенящий
листок, пылающий красно…
Когда сквозь утро озабоченно
мы шли в привычные дела
и переулок «позолоченным»
ты с чувством громко назвала, –
я словно не придал значенья,
весь занят вроде темой дня…
Лучи осеннего свеченья
всё ускользали от меня…
…Я это знал, и знал давно,
как щёки милой пахнут снегом,
как сильно дождик пахнет небом,
но делал вид, мол, всё равно.
Ведь кто-то, в радостном порыве,
сражён октябрьской красотой,
когда-то с трепетом, впервые
назвал вдруг осень золотой…
И он предчувствовал едва ли,
что те слова – затрут, заносят.
Чего мы только не назвали
словами «золотая осень»…

…Листок кружится, как пропеллер,
красна от зорьки речки гладь.
Но нужно бережней, скупее
писать о том и восклицать.
Слова устали от бряцанья
цепей эпитетов лихих.
И неуёмным восклицаньем
мы обесцениваем их.
И, каплю спутав со звездой,
неси в душе тот свет отточенный…
…Как ты сказала? Позолоченный?
А был когда-то – золотой.