Владимир Мавродиев - Избранное

На белом экране зимы
замедленный фильм о деревьях.
С каким неподдельным доверьем
и смотрим, и чувствуем мы.

Ты знаешь, приходит пора,
когда, обновленье почуя,
мы, чувства и мысли врачуя,
хотим стать добрей, чем вчера.

Тогда и приходим мы в парк,
что ёлкой, как в детстве, пропах.
И первое слово: «Как тихо…»
Мелькает оранжевый свитер –
добра эта лыжница с виду,
беззвучно скользит и картинно.

Ты знаешь,
ведь сколько ни шествуй
здесь нынче и завтра опять,
снежинки простой совершенство
душе нашей не перенять.

Но всё ж среди света аллей
мы станем хотя бы добрей.

Навытяжку длинный фонарь
стоит, возвышаясь над ёлкой.
Что в парке сегодня найдём мы?
Что скажет нам белый январь?

О том знаем только лишь мы.
Уходим. Давно вечереет.
На белом экране зимы
следы наши долго чернеют…

Легки январские снега,
Юлит позёмка молодая.
Безмолвна белая река,
Легка январская тоска,
Юна любовь и много дарит…

Год – ангел… Смутные черты…
Ажур окна… Не потому ли
Легки январские мечты,
Юны любимой поцелуи?..

Обвал – аплодисменты.
Встал и последний ряд.
И белые букеты
к твоим ногам летят.

Искусству знаешь цену…
Передохнёшь чуток
и снова ты на сцену –
сиренью в кипяток…

И, выйдя из сует, будто из плена,
мы поздно вспоминаем, в том вина,
что и судьбой и Богом на земле нам
единственная женщина дана.
Припоминая давние глаза,
пройдёшь сквозь ночь
и не заметишь звёзды.
Вот этот дом. Горит окно.
Но поздно…
Войти туда тебе вовек нельзя.

Внесли. И повеяло сразу
апрелем и мокрой землёй.
Красивую синюю вазу
наполнили чистой водой.

Смеясь, доставали стаканы,
ножом открывали грибы,
и первый стакан – за тюльпаны,
за эти и те, что в степи.

А утром спешили куда-то,
подлить позабыли воды.
Средь полок и кресел пузатых
неслышно стояли цветы.

Не вяли еще, не редели,
светили, как прежде, красно.
На стены, на вещи глядели,
а больше всего – на окно.

Мне от тебя, река, немного надо.
Мне просто очень хорошо с тобою.
Мне надо – той врачующей прохлады,
когда я утром окна все открою!

Пусть майский день зеленоглаз и юн,
и наполняет комнатку мою
разлива запах, вспененной воды!
Он мне всегда напоминает детство,
когда водил к реке меня отец мой,
к пугающему шороху волны…

Река моя, душою не кривлю –
мне тяжко без тебя в любом краю,
без белых теплоходов, без ветров,
без кранов и рабочих катеров.

Когда уводят от тебя дороги,
с трудом ложатся на бумагу строки.
Как в песне той – среди снегов, полей
теки, река моя, и не мелей.

Я от судьбы и той минуты жду,
когда, забыв про грусть или веселье,
к тебе, река, по улочке весенней
сынишку
за ладошку
поведу…

Октябрь – месяц гулкий.
Средь жёлтой тишины
шаги по переулку
отчётливо слышны.

Проехала подвода,
копыта цок да цок.
Прозрачная погода.
Машина. Стук. Гудок.

Преграды звукам нету,
ведь на земле листва.
Не оттого ль к поэту
летят, летят слова…

Мокры под вечер крыши,
морозец на заре.
Что в мае не услышишь,
услышишь в октябре.

Настали, слава богу,
минуты: помолчать,
вздохнуть и старомодно
о прошлом поскучать.
Заботы и тревоги,
удачи перечесть.
И подвести итоги,
если итоги есть.
Покой недолгий в мире,
в природе, и в душе,
и у меня в квартире
на пятом этаже.
И суеты не надо,
от смеха отдохни,
ведь грусть
милей, чем радость,
для сердца в эти дни.

По обе стороны дороги
колеблется над полем стынь.
Тепла редеющего крохи
склевали петухи-кусты.

Над ними туча низко виснет,
и оттого трудней дышать,
и оперенья ярких листьев
не удержать, не удержать.

Ведь провода, и те ослабли,
по ним, провисшим, там и тут
ползут беспомощные капли
и замерзают на ходу.

По тропке, твёрдой от морозца,
в чуть тёплый дом назад вернусь.
А там опять встречает осень:
то скрип, то мрак, то вздох, то грусть…

И лишь одно покоит душу
под хрип обмёрзших тополей –
что грянет снег и станет лучше,
хотя б синее и белей.

На землю ляжет он невеско,
по ней соскучившись давно,
как будто белой занавеской
задёрнет серое окно.

Шумят осины у реки
и тянут к небу руки белые.
Прошли дни тёплые, дни первые,
пришли последние деньки.

Зима уже не выжидает:
в траве – замёрзшая роса.
Октябрьский ветер выжигает
насквозь продрогшие леса.

Вот пристань. К ней сынишка-катер
спешит прижаться что есть сил.
А в Волгу медленно, по капле
стекает золото осин.

Склонилась ива, как лосиха,
земля вздыхает глубоко.
И пусто стало, и красиво,
и одиноко, и легко.

…Когда душа поёт иль плачет,
словами трудно объяснить,
как эта встреча много значит,
как, тонкая, крепка вдруг нить.
И, вспоминая близость глаз,
волненье слов, стыдливость ласк,
поймёшь отгадку в том секрете:
не в первый, а в последний раз
ты полюбил на этом свете.

Где тишина лежит
да фонари моргают,
трамвай-олень бежит
январскими снегами.

Вчера метель мела,
а нынче ночь спокойна
и оттого светла,
что мы не спим с тобою,

что улочкой бредём.
Мелькнёт такси,
как кошка,
да твой высокий дом
глядит одним окошком.

Вот так бы много лет…
Скрипят твои сапожки…
А рельсы так похожи
на свежий санный след.

До краёв был наполнен тобой,
ничего не изведавший злого.
Я не знал, что такое любовь,
я стеснялся красивого слова.